В два прыжка я сиганула в канаву, выскочила по другую сторону, прижалась спиной к стене. Выхватив пистолет, направила на главаря.
— Жадность еще никого до добра не доводила. Ни змейки не получите. Убирайтесь!
Голос звенел от злости, но мужикам, кажется, почудились в нем слезы, потому что они разухмылялись еще пуще.
— Ой, барынька, какие опасные штуки ты за пазухой таскаешь! — Главный шагнул к краю канавы. Он не торопился: бежать мне было некуда. — Не пугай, мы тут не таким пуганные. Пистоль-то еще зарядить уметь надо, бабе это не по разуму.
— Правда? — поинтересовалась я, снимая курок с предохранительного положения.
Внутри что-то противно дрожало. Если здравый смысл не возобладает, придется все же стрелять. Нет, мне не было страшно нажать на спуск: ненависть к таким, считающим, что сила дает право на вседозволенность, перевешивала жалость. Вот только заряд-то один! Надо было мне послушаться кота — ясновидящий он, что ли! — и взять оба пистолета.
В дверь сунулся Мотя. Проскользнул мимо ног того, кто караулил у выхода, черной молнией долетел до главаря. Тот завопил, схватившись за причинное место, но кот уже добрался выше, от души полоснул когтями наглую рожу.
Тот, кто оказался ближе всех, рванулся ко мне через выкопанную яму, видимо, надеясь, что я не замечу, отвлекшись на главаря. Я развернулась к нему и выстрелила. Отдача толкнула в руку, вскидывая дуло. От грохота заложило уши, завоняло пороховой гарью.
— Убила! — завыл мужик, схватившись за плечо. — Насмерть убила, погань!
Я мысленно выдохнула: все же вешать себе на совесть труп не хотелось. Повезло. Или не повезло, потому что труп охладил бы пыл оставшихся, а так трое, что пока были невредимы, вцепились в лопаты и бросились на меня. Главарю было не до того: он пытался дотянуться до кота, что устроился у него на холке, увлеченно нарезая скальп на ленточки. Кот был проворнее.
Кочерга, что стояла у печи, сама прыгнула ко мне в руку. Я взмахнула ей — голубое сияние слетело, собравшись в подобие шаровой молнии. Наконец я поняла, как пользоваться магией — вытащить оттуда, где скручивалась в тугой узел замешанная со страхом злость, силу, позволить ей стечь по руке.
Голубой электрический шар бабахнул, расшвыривая мужиков. Тот, что был ближе, схватился за руку, вопя. У его ног валялась лопата с обугленным черенком. Второй сполз по двери, тряся головой. Тот, что караулил выход, первым понял, что дело плохо. Подхватил пострадавшего под мышки, потянул кверху, то ли помогая встать, то ли освобождая себе путь.
Мотя выпустил главаря, перепрыгнув яму, вскарабкался по моему тулупу на плечо и завыл победную песню.
— Убирайтесь! — выкрикнула я, потрясая кочергой. — Убирайтесь, пока я и без пистолета от вас мокрого места не оставила!
Бандит с располосованной мордой все же не зря был главарем. Взялся под локоть того, кто все еще тупо тряс головой у стены, вздернул того на ноги. С другой стороны пристроился тип с обожженной рукой. Подстреленный рванул впереди всех, едва не вынес дверь, и вся толпа оказалась на улице.
Я выскочила за ними, размахивая кочергой в одной руке и пистолетом в другой, от всей души поминая на русском матерном мерзавцев, их родственников и ближайшее будущее, полное разнообразных извращений. Только бы в дом не ломанулись, чтобы отыграться на девке и старухе!
Но из черных сеней уже бежал Петр, как был, в рубахе и штанах, с вилами наперевес и тоже отчаянно матерясь. То ли вилы, то ли мат решили дело. Шатаясь и проклиная нас на чем свет стоит, мужики бросились к дороге. Мотя понесся за ними, распушив хвост.
— Матвей, к ноге! — окликнула я.
Кот оглянулся. «Я же не собака!» — читалось на его недоуменной морде. Но преследовать мужиков он перестал. Только выгнул спину и завыл вслед, тоже, видимо, матерясь, но по-кошачьи.
— Ты цела, касаточка? — затрясла меня Марья.
Дуня подбежала к Петру, поддержала его под локоть, хотя парень и не думал падать.
— Все хорошо, — выдохнула я. — Мы их прогнали.
Я нервно хихикнула, обнаружив, что все еще сжимаю в руках кочергу. Двинулась к теплице.
— Ты куда, Настенька? — переполошилась нянька.
— На место поставлю. Волшебную палочку. — Я воздела кочергу. Нервно хихикнула. — Палочку-кочергалочку.
Какая волшебница, такая и палочка. Хоть не добрая фея с топором, и то хорошо. Ах да.
— Петя, спасибо тебе, — обернулась я к парню. — И за верность, и за храбрость. Это никакими деньгами не оценить, но все же возьми. — Я вытащила из кармана монеты, приготовленные, чтобы расплатиться с работниками.
— Да что вы, Анастасия Павловна, это я вам по гроб жизни за руки-ноги обязан! — запротестовал он. — Кабы не вы, был бы я калекой сейчас.
— И все равно возьми. Пригодятся. — Я вложила деньги ему в кулак, отметив, что парень размотал повязки. Пожалуй, можно их уже и не накладывать. — И не стой голым на улице.
— Да разве ж я голый.
— Иди домой, говорю! — приказала я.
— И ты иди домой, касаточка, — вмешалась Марья. — Дрожишь вся. Сейчас чай с медком заведу.
— Это от нервов, — отмахнулась я.
— Не знаю никаких нервов, а простуду знаю. Марш домой, говорю!
Я все же вернула кочергу на место, прежде чем послушаться. Ну что ж, придется навоз для парника самим перетаскивать. Утоптать остатки снега как следует, пока не раскисло все, да на тачке перевезти. Но сначала попить чая и успокоиться. Лучше бы, конечно, десять капель валерьянки на литр коньяка, но чего нет, того нет. И брага еще не добродила, жаль…
— Ох, как бы красного петуха ночью в отместку не пустили! — вздохнула Дуня, когда мы расселись за столом в кухне и я рассказала, что случилось.
— Не посмеют, — сказал Петр. — Они сейчас постараются подальше уйти, пока за ними людей не послали.
Как и Дуня поначалу, он явно чувствовал себя неловко, оказавшись за одним столом с барыней. Приютился в дальнем от меня углу на табуретке и не знал, куда девать руки.
— Да и я на всякий случай ночью покараулю. Отоспался на всю оставшуюся жизнь.
— Ты чего там жмешься, как неродной? — оборвала его Марья. — И вообще, на
