сильнее жизни.
—Это ведь не так страшно… когда ты не любишь меня? — в ее голосе песня ветра, который подхватывал прозрачные вуали портьер и танцевал с ними почти в непристойном танце.
— Конечно, потому что я люблю тебя… Зачем тебе боятся того, чего никогда не было?
— Но до встречи… ты ведь не любил.
— Я просто забыл как это.
— А потом вспомнил?
— Как только ты меня прокляла, так и вспомнил…
— А потом… когда украл меня… Снова забыл, да?
— Никогда не забывал…
— И даже когда она пришла в твой дом?
— В наш дом, Лис… В наш с тобой дом…
По ее лбу скатывались капли пота. Она цеплялась за рубашку своими тонкими пальцами, словно боялась, что когда придёт в себя, все это исчезнет, растворится. Окажется бредом. Хотя вот эти разговоры, на границе сна и яви, и были чистым бредом, но Грегори поддерживал их, чтобы, когда она вспомнит, знала, что он всегда ее любил.
— Знаешь, — она задыхалась кашлем. Но все равно говорила. — Я так сильно боялась, что ты ее любишь…
— Зря, я люблю только тебя…
— Нет, — Элис уткнулась носом в шею Грегори, и ее едва заметное дыхание обжигало кожу. — Страшно оказалось понять, что ты не какую-то другую любишь. Страшно, что ты не любишь меня…
— И ты сбежала? — сонный разговор. И Алисия у Грегори на коленях. Он в кресле, возле растопленного камина.
— Я хотела помнить, что ты меня любишь, а не то, что стала ненужной тебе…
— Ты мне всегда нужна… — а на языке горечь рома, потому что Грегори тоже тяжело слышать, как ей больно. Осознавать, как он ей сделал больно.
— Я не чувствую этого… — она снова задыхается и кашляет. Тело бьет мелкой дрожью, а на спине, по позвоночнику, проступает пот. И Грегори гладит эту хрупкую спину, острые лопатки и выпирающие позвонки.
Она казалась всегда такой сильной, но сейчас, и всегда, наверно, была невозможно слабой. Напуганной. Непонимающей, чего от неё хочет мужчина, что не подпускает близко, но и не прогоняет.
— Почувствуешь… это просто, когда тебя по-настоящему любят, — успокаивал Грегори, перебирая пряди волос, целуя горячий лоб и прижимая к себе.
И снова сон. Вязкий. Дурной. С похмельным привкусом яблочного сидра и виноградного вина. Он накатывал молниеносно, заставляя Алисию обрывать фразы на середине, и Грегори тянулся к кровати, сдёргивал одеяло и укутывал свою чародейку. Баюкал в руках. Слушал неровное дыхание, которое иногда замедлялось и веки переставали дергаться. Тогда приходил хороший сон, с ароматом корицы и сушеных яблок, что очень долго лежали на чердаке дома. Аромат этот пропитал стены, шпалеры и обивку мебели. Проник в самые закрытые уголки поместья. Даже в подвалы, где смешался с запахом сырного и винного погребов. Он был таким родным, правильным, что не постеснялся забраться в ее сны.
И Грегори рассказывал сказки. Разные. Он, честно сказать, никогда не любил сказки, а тут вдруг нашёл в своей памяти несколько историй. Про дикую охоту и вечно-зимний город с эльфийским названием Ин’Ивл-Ллэйн, где нашли свою любовь сын мрака и небожительница. Еще там была легенда о Заре. И от его голоса Элис улыбалась, прижималась сильнее, обвивала руками его шею и делала вид, что слушает.
А потом Грегори разговаривал. Надеялся, что она его слышит. Он шептал ей о том, как поёт ветер на вересковых пустошах, как плачет первыми слезами осень, как танцуют снежные вихри свои непонятные танцы на границе времён года. И обещал, что она это тоже увидит. Он покажет ей. Будет держать ее хрупкую ладонь в тот день, когда листва окрасится золотом, а потом не будет отпускать, чтобы надев на неё лисью шубку, кружиться в вальсе снежных всполохов, ловить их вкус, терпко-ледяной, губами. Все это будет. В их новом году.
И про войну он тоже ей рассказывал. Вспоминал тот медвяный аромат, от которого во рту терпко становилось, когда вместо вина или бурбона приходилось пить силу тьмы. Вспарывать запястья грязным ножом, чтобы накормить тлен. И тот становился послушным в силках магии крови, почти смирным. И поднималось мертвое войско с одним единственным живым командиром.
Эти истории заставляли самого Грегори проваливаться в омут памяти. Себя того, ещё не встретившего свою Лис. И она вздыхала на его плече. Тихо шептала, что теперь все прошло. И она рядом. Прямо вот здесь, у него на руках. И сила ее больше теперь пахла утренней росой, первой земляникой с рубиновыми ягодами, которые лопались во рту, миндалём. Горьком, опасным, почти как самый страшный яд. Но от этого только лучше становилось, потому что жасмин терялся в этом аромате, а значит, тьма возвращалась к своему хозяину.
И дыхание Элис тоже менялось. Ровнее становилось. Кожа пахла одуряющее знакомым яблоневым цветом в начале весны, когда сады одевались в воздушное кружево цветений. Вишня в этом году замёрзла. Но Элис вернётся. Напоит земли, отогреет перекрученные корни деревьев, и сама будет теряться в этом аромате весны, который будет только для них двоих.
Грегори почти засыпал, обняв и прижав к себе свою Лис, что притихла и жалась к нему с доверчивостью. И первый утренний ветер, что врывался в приоткрытое окно, приносил с собой запах горького кофе, апельсинового сока и слишком близкого моря, которое шумело на границе сознания. Оно пропитывало дом, спальню, простыни. И Грегори набрасывал одеяло на хрупкую фигуру Алисии, которая к утру стала ворочаться в кровати и сбрасывать с себя его руки, вздыхать. В дыхании этом не было тяжести.
Уже не было.
Элис дышала тяжело. Она просто задыхалась от невозможной тяжести, что навалилась сверху и душила, душила, душила… Терпение никогда не было добродетелью одной чародейки, поэтому, собрав все силы и немного позаимствовав у вредности, Алисия спихнула с себя груз, который оказался обнаженным по пояс Грегори. Она распахнула до невозможного глаза и с ужасом поняла, что абсолютно голая. Вот только одни белые простыни. И спящий некромант.
Колени в спешном порядке подтянулись к груди, а со спинки кровати стянулся халат. Как зачарованная, Элис, стараясь не разбудить, встала с постели. Натянула атласную ткань на тело. Шагнула в сторону одной из нескольких дверей незнакомой комнаты, но замерла, расслышав шум моря. Близкого.
На носочках Алисия приблизилась к балкону и толкнула
