неё было такое лицо, будто по выходным этих самых детей она варит в котле с морковью и луком, регулярно помешивая и снимая пенки с бульона.
Что ей говорить, было совершенно не ясно. Голова всё ещё была мутноватой, и я часто-часто моргала, будто пытаясь сморгнуть это неуместное видение вместе с остатками сна.
— Здесь, в резиденции, принято просыпаться рано, — с укоризной сказала она.
Я нашла взглядом часы. Восемь пятнадцать: обычно я просыпалась раньше, но новое место и избыток впечатлений придавили меня к кровати. Да и Важица говорила, что завтрак с шести до одиннадцати, приходи, когда хочешь, — куда мне торопиться?
Лежать под этим взглядом было неуютно. Вставать и сверкать ночной рубахой в цветочек — тоже.
— Что вы здесь делаете? — наконец, кое-как сообразила я.
— Жду тебя, разумеется. Надо сказать, — ласка картинно сверилась с наручными часами, — ты не слишком торопилась. Конечно, эти сорок пять минут не имеют значения в масштабе уже потерянного времени, но в будущем, я надеюсь, ты будешь более пунктуальна. Тебе хватит десяти минут, чтобы собраться?
Её голос убаюкивал. Я сначала машинально кивнула и лишь затем спохватилась:
— Куда?
— Полагаю, сегодня мы исправим мою ошибку.
Конечно же, она говорила это только для того, чтобы я ей что-то сказала. Конечно же, это была глупая, топорная, прямо в лоб направленная манипуляция, — но я всё равно переспросила:
— Какую ещё ошибку?
Матильда улыбнулась: я знаю, мол, что ты поняла, но я всё равно победила.
— Видишь ли, дорогая… ласок не так уж много. И так вышло, что я привыкла к определённому типажу. К бойким, задорным ребятам, которым тесно в обычной жизни. Я не учла, что ласке свойственно быть осторожной и хотеть сделать всё по-своему. Я просто покажу тебе, что значит быть лаской на самом деле.
Я молчала, и Матильда вздохнула:
— Это ни к чему тебя не обязывает. Впрочем, ты ведь уже пришла к нам, не так ли? Много времени потеряно, но Полуночью отмерено больше. Собирайся. Ты не пожалеешь об этом.
До своей Охоты я толком не слышала о ласках.
Амрау — крошечный город; там скудные поля, старый кедровый лес и выдохшееся лаловое месторождение, из которого до сих выбирают понемногу грязноватую красную шпинель. Со времён хутора и заказника там живут белки, на размеренную провинциальную жизнь съехались мыши, козлы и бобры, есть выдры, лебеди, целый один ворон и даже рыба — молоденькая щучка, для которой у пологого берега сделали затон с мелкой водой. Хищники приезжали раз в год, в начале осени, в олений охотничий дом, и видела я их разве что издалека; а сова и вовсе была лишь однажды, когда умерла Ара.
В школе, конечно, изучают зверей: как положено, про каждого говорят только хорошее, и про некоторых хорошего получается много, а про некоторых — от силы на пару строк. Мы заучивали имена волков, чтобы тут же их забыть, и читали Большую Сотню сперва в малышовом издании, со стишками и картинками, потом в детском, с портретами и короткими рассказами, а потом и в серьёзном, с мелкими буквами и кучей фамилий.
Так, я могла навскидку вспомнить немало учёных-воронов, храмовников-снегирей, учителей-медведей, воинов-росомах и всех остальных, и для всей сотни в моей памяти жили тройки ключевых слов: волки — это воля, опора и лидерство, лисы — чутьё, правда и служение, а мыши — уют, семья и достаточность.
Ласок в этом списке не было. Мы не учили ни их символов, ни их имён. Но сами ласки их, конечно, знали, и за тяжёлой бронированной дверью минус второго этажа, после узкого, обитого металлическими щитами коридора со смотровыми окнами, за ещё парой дверей был парадный, полный кичливого самолюбования, весь в мраморе и серебре, холл.
Все стены здесь были увешаны портретами без подписей. Рядом с кожаным диваном — выгравированная в металле карта мира. Напротив входа пустующий ресепшн с кофемашиной и многоэтажной конструкцией из чашек, а над ними — гигантский, в два человеческих роста, кинжал с обмотанной чёрным шнуром рукоятью.
На его лезвии выбито:
«ЦЕЛЬ. ТАЙНА.»
Третьего слова на кинжале не было.
Пока лифт ехал вниз, мне всё казалось: я тону. Погружаюсь и вязну. И здесь, в этом пустынном холле, противоестественно пропахшем горьковатым кофейным духом, мне отчаянно не хватало воздуха.
После побега мне, конечно, было интересно про ласок, — кому бы не было? И я вызнавала про них понемногу, где получалось: то в библиотечной книге, то в газетной заметке, то в выпуске новостей, в которых нет-нет да мелькало в кадре знакомое лицо.
Оттуда я знала, что у ласок есть какие-то свои, закрытые для всех других зверей, структуры, включённые в Службы старших из Волчьих Советников. И что упоминают ласок в каких-то таких контекстах, что от них бросает в дрожь: по большей части, когда кто-то умер какой-то смертью, которую невозможно представить натуральной, и вместе с тем нельзя объяснить.
Правда, все эти истории были худшими образчиками жёлтой прессы. Да и вошедший в холл молодой мужчина, с которым приветливо поздоровалась Матильда, не казался чудовищем во плоти. И кофе был совершенно обычный, не слишком даже хороший, — кофе как кофе.
Когда я жила в Новом Гитебе, там был зенит Охоты, и я наблюдала издалека, как вереница подростков кланяется Принцессе Полуночи и взмывает в горящее цветными огнями ночное небо.
Как они бегут там, среди призрачных силуэтов зверей, — неразличимые, туманные, дикие.
Как озаряется вспышкой ночь, когда человек становится зверем.
