Минули скоро и границу между княжествами — а там и вовсе Елица взволновалась. И дурнота, что маяла её до сих пор, как будто усилилась. Она даже слегла на один день в Полянке. Просто сил не было никуда дальше ехать. И тошнило с утра до ночи, кусок в горло не лез. Мира едва не плакала, хлопоча вокруг княжны вместе с большухой. Та пыталась девку успокоить, мол, бывает такое с теми женщинами, что ребёнком тяжелы, а та всё равно тревожилась и суетилась дюже. Будто корила себя за то, что чего-то не доглядела.
Но на другой день схлынула немочь, и Елица готова стала дальше ехать. Только Леден натерпелся тоже тревог накануне, запретил ей вообще вставать. Постелили ей мягко в телеге небольшой — да так она и устроилась там, хоть и не желала большой слабости показывать.
Минули дни один за другим, остановился отряд, что сопровождал княжича и княженку, в Ярунице. Встретил их Макуша хоть и приветливо, да не без печали. Может, и впрямь жаль ему было Чаяна, может, просто жалел он о том, что дочь его меньшицей княжича так и не стала. Но радости в нём не виделось: только вежливость одна.
До капища старого вместе с Елицей и Леденом отправились только Брашко да Мира: другого им и не нужно было. Кметям нечего по тем местам слоняться, нечего ту землю топтать лишний раз. Ещё неведомо, как встретит она гостей, от которых недавно только, кажется, отвязалась. Выехали затемно, как ещё не посветлел даже край окоёма. Елица лежала в телеге, укутанная одеялом шерстяным, да всё равно дрожала: ночью вдругорядь навалился на неё озноб — аж зубы стучали.
— Может, всё же выждем день-другой? — Леден посмотрел на неё сердито, заглянув в повозку через невысокий борт. — Чего ты себя загоняешь зазря, Еля?
— Разве зазря? — она улыбнулась дрожащими губами.
Сегодня и правда худо ей было, да это проходит. То легчает, то снова наваливается — из-за того не следует задерживаться лишние дни и на полатях разлёживать, жалея себя и принимая только заботу от остальных. Не хворая всё ж — только тяжела, а когда это было поводом, чтобы отдыхать попусту? Леден головой покачал, конечно, и повернулся было уже уходить, да вновь к телеге метнулся и, склонившись, жарко губами к губам Елицы прижался. Она и сообразить ничего не успела.
Боялся он, тревожился, что пожелает снова Морана вмешаться в их жизнь. Пусть не через него, так по-другому до Елицы дотянуться. Хоть и убеждала та его, что Богиня не станет без причины злобствовать, пусть и смерть ей подвластна, пусть гибнет всё под взором её холодным. Он соглашался, а всё равно спокойствия обресть не мог.
Минуло времени больше, чем полдня, как добрались по колдобинам размытой буйными грозами дороги до той избушки незабвенной, где было теперь пусто и тихо. Зарастал помалу порог, поднималась трава во дворе, никем не притоптанная и не скошенная. Животину всю тот знакомец Радима всё ж забрал — хоть в том худого не случилось. Еле сумел Брашко дверь открыть: бурьян молодой мешал, пришлось подсечь его ножом торопливо. Внутри и разместились. Растопила Мира печь — и Елицу прямо к её тёплому боку уложили: она уж не слишком хорошо понимала, что кругом происходит. Как будто била её лихорадка.
— Еля, что с тобой? — сквозь мутное марево горячего тумана донёсся до неё голос Ледена.
Она и ответить ничего не смогла — только выпила воды, что поднесла ей Мира. Почувствовала, как коснулись пальцы её рук — на миг один — как пронеслась влага прохладная по горлу. И в полузабытьё провалилась.
— Как же на капище пойдёт… — послышался вздох разочарованный.
И больше ничего.
Показалось, темнота сомкнулась вокруг, будто свет весь погас в избе. Откуда-то издалека горел ещё огонёк в печи, но лишь едва ощутимо дотягивался. Елица шевельнуться попыталась — и вдруг всколыхнулась перед взором гладь тёмной колодезной воды. Замерцали на ней звёзды бесчисленные, мягко перекатываясь по ряби.
— Отдашь Сердце Лады, и ребёнок его тебя изведёт, — строго проговорила женщина, голос которой знала Елица хорошо, хоть и слышала всего пару раз в жизни.
— Как же изведёт? — выдохнула она, еле ворочая языком.
Вновь проступили очертания фигуры Макоши средь яркой пыли небесной, что отражалась в студёной воде.
— Моране он подвластен так же, как и отец его, — покачала Богиня головой. — Хоть и живой он уже, а не родился ещё. Потому между мирами находится. А значит, через него твоя жива утекать будет. Сначала помалу, а как будет расти, так и сильнее. Сердце сдерживать его будет, тебя питать. А отдашь в землю — лишишься поддержки его.
Елица дёрнулась, словно речи Богини ударили её со всех сторон. Но коснулась ладонь ласковая лба — и утихомирила бурю обиды и негодования в душе. Она замерла, дыша тяжко и громко — и казалось, что от её дыхания идёт гладь водная в колодце едва не буйными волнами.
— Я не могу его оставить. Я должна отдать…
— А коль не справишься? — показалось, Макошь сейчас и пальцем погрозит.
— Справлюсь. Всё выдержу, — Холодные дорожки слёз побежали по бесплотным во сне щекам. Но Елица ощущала их так живо, словно и правда плакала — наяву. — Это мой ребёнок, он не может убить меня. Он в любви зачат. Как может навредить?
— А разве не чувствуешь?
— Чувствую…
— Оставь Сердце.
Она отвернулась, чтобы не видеть этой темноты бесконечной, что наполняла колодец. Безразличной, слишком древней и огромной, чтобы понимать мелкие людские печали. Чтобы чувствовать то, что бьётся в маленьких людских сердцах. Мудрость великая, из самого Ирия льющая, хранится во взоре Макоши, в мерцании звёзд над её головой, похожих на крапинки в радужке глаз Отца Небо — Сварога. Они видят многое, да не всё им подвластно.
— Еля, — совсем другой оклик тронул, кажется, душу самую, обвил лентой, скользя по ней мягко и ласково. — Еля, любимая, ты слышишь?
Она открыла глаза, моргнула медленно один раз и другой — пока не встало чётко лицо Ледена перед ней. Он был встрёпанный и бесцветный будто. Тёмные круги залегли вокруг его глаз, выдающие лютую бессонную ночь.
Она подняла руку, словно из камня вновь живой плотью обращалась, коснулась его щеки колючей, прохладной — он повернул голову и губами к ней прижался.
— Напугала меня как. Вернёмся. В Остёрск поедем — там, как окрепнешь, сюда снова наведаемся.
— Дальше только хуже будет, — возразила она хрипло. — Я сейчас… только полежу ещё — и на капище.
И вновь веки прикрыла, собирая себя по крупицам воедино — чтобы не сдаваться: для себя, для Ледена, для них обоих. Позже заставила Мира поесть хотя бы похлёбки жидкой — и от того сил заметно прибавилось. Леден из избы не выходил почти. Всё рядом сидел, то за руку держал Елицу, то принимался касаться легонько её волос, чуть влажных от пота. Иногда она просила поцеловать её — и он выполнял беспрекословно. И странно — словно теперь не забирал живу, а отдавал её. Наполнял тело всё больше, будто сумел повернуть реку вспять.
В этот день, конечно, они на капище не отправились. Но на другой Елица проснулась — и увидела всё вокруг так ясно, что едва не задохнулась. Не стояла перед взором горячечная пелена. И грудь вздымалась легко и свободно, жадно наполняясь травяным воздухом знахарской избы. Дажьбожье око заглядывало в окно приоткрытое, и лился вместе с ним щебет тонкий птичий — из самой чащобы. Леден сидел неподалёку, за столом, уронив на него голову — и спал так крепко, что даже шорох покрывала, когда Елица села на лавке, не разбудил его.
Она встала и подошла на цыпочках. Вздрогнула малость, как всхрапнул во сне Брашко у другой стены. Положила ладонь на спину Ледена и провела вниз — сердце вмиг заколотилось взволнованно, как ощутила она кожей, что напряглись мышцы его. Княжич вскинул голову и повернулся к ней резко — будто вмиг всю сонливость скинул.
Она не поняла, как так случилось, но оказалась вдруг в объятиях его крепких, но бережных. Взметнулась над полом и опустилась вновь на лавку свою.
— Леден, — шепнула, подставляя шею под его поцелуи. — Леден, ты делаешь чего? Проснутся…
