Да он ничего не ответил — продолжил только прижимать её к себе, губами скользить по её плечам, лицу. Ладонями — по бёдрам, нетерпеливо задирая рубаху. А после вдруг остановился, упёрся в лавку рукой и взглянул на Елицу — прямо в глубину глаз — до души самой дотянулся.
— Я не жил, Еля. Я эти дни не жил будто, — проговорил он серьёзно.
Она обхватила его лицо ладонями.
— Вместе мы всё переживём.
Они начали собираться тихо, да Мира и Брашко всё равно проснулись. Приготовила им челядинка даже снеди в дорогу, хоть и близкую, отпускать без неё отказалась. Елица, всё чувствуя, как прокатывается по телу слабость прозрачная, вышла из избы вслед за Леденом, рука об руку с ним.
Принесли они требу Лешему кашей да хлебом на месте особом, где осталась ещё кровь засохшая от жертв, которые здесь Димина возносила. Да негоже дальше её проливать. Достанет той, что собиралась оставить Елица на капище.
Пошли дальше, по тропе хорошо уж заросшей, но ещё заметной. Всё рядом держались. Леден руки Елицы из своей не выпускал, будто боялся, что снова недуг на неё навалится. Да ничего худого по пути не случилось.
Скоро потянуло уже знакомой гарью — совсем слабо, будто ветер носил запах этот меж деревьев. Развернулся чёрный шрам, как ступили они за границу леса, окутала земля рыхлая ступни, засыпалась даже в чеботы, опаляя кожу стужей — будто снегом. Елица невольно схватилась за рукоять ножа обрядного, что висел на поясе. Впились в ладонь самоцветы на ней, узоры выпуклые — и решимости прибавилось.
Леден провёл Елицу до самого капища. Будто бы покосились ещё больше здесь остатки идолов. Оплыли, словно соты медовые под светом Ока. Она отпустила руку княжича и прошла дальше, переступила через обломки забора и требного стола, приблизилась к изваянию обугленному — Лады.
— Прости, Мать Матерей, — проговорила тихо. — Что обидели тебя когда-то. Что принесли в святилище твоё боль и ненависть. Страх и обиду. Что осквернили землю эту обрядами теми, которым не нужно было деяться здесь. Прости. Я возвращаю Остёрскому княжеству то, что принадлежит людям его по праву. Тобой данному. Сердце, что милостью своей ты подарила Милогневу и потомкам его.
Она вынула нож, не глядя на блестящее его лезвие, хоть и земетила, как пробежался по нему отблеск Ока, которое строго наблюдало с выси своей недосягаемой за тем, что деялось сейчас внизу. Тронула кончиком пальца остриё и подняла голову к самой вершине идола. Она набрала в грудь воздуха — страшась ещё того, что будет дальше. А вдруг и правда не сумеет выносить ребёнка Ледена без помощи Лады, без силы Сердца, к которой привыкла уж за долгие годы, что в себе его носила?
Елица закусила губу — и вздрогнула, как легли на плечи её ладони тяжёлые. Любимые.
— Я с тобой, Еля, — низкий голос Ледена объял теплом. Прикрыл словно щитом кованым ото всех тревог. — Я всегда буду с тобой.
Она подняла руку и полоснула по ладони лезвием холодным, острым. Вскрикнула сдавленно от того, как пыхнула боль тонкой полоской — и затерялась где-то в глубинах ощущения странного, словно мир вдруг принял Елицу. Обнял и обогрел, понимая всё, через что она прошла на пути сюда. На пути к тому, чтобы обресть любимого и пожелать продолжить род его.
Закапала кровь липкая наземь, пропадая в толстом слое пепла, так и не растворившегося под сотнями сотен дождей. Малыми крупицами она вонзилась в нутро капища, дотянулась до самого сердца Матери Матерей — и растеклась в стороны, наполняя всё вокруг первородной живой.
Елица прислонилась затылком к плечу Ледена, глядя в чистое небо, слыша, как колышутся ели под дыханием ожившего вдруг ветра, как зарождается где-то в груди то ли её, то ли земли самой — песня. Незнакомая, но слова которой она знала давно. И каждое из которых находило отклик внутри. Теперь она знала, что сумеет одолеть всё, что ещё вытянет для неё нитями из колодца своего Макошь.
ЭПИЛОГ
Елица смотрела в тёмный закопчённый потолок бани. Женские голоса, что звучали сейчас словно из дальней дали, сливались в один неразборчивый, взволнованный гул. Кто-то обтирал мокрой тёплой тряпицей её бёдра, поднимая ещё из глубин истерзанного нутра отголоски стихающей боли. Кто-то смахивал со лба прилипшие к нему пряди. Одно только слышала Елица ясно: звонкий обиженный плач сына, уже завёрнутого в отцовскую рубаху — чтобы принял он от него защиту и силу его, которая сделает его достойным наследником князю Остёрскому.
— Какой мальчик крепенький. Не иначе богатырём будет! — радостно щебетала Вея. — Посмотри, Елица!
Она подставила руки и приняла в них тёплый свёрток. Но и разглядеть не успела личика сына, как тот, настойчиво тыкаясь носом, добрался до её груди и затих. Она улыбнулась, едва чувствуя собственные губы. И смутно понимая, что теперь творится вокруг неё. И как она сумела всё это пережить.
Эти луны тяжёлые, за которые ребёнок, что рос внутри, забирал её силу. Она и старалась не страшиться этого. Не смотреть на себя лишний раз, всё ж чувствуя, как сильнее проступают рёбра под кожей, как заостряются плечи и колени. Сколько бы она ни пыталась поддерживать силы свои, сколько бы ни кормила её Вея, которая приехала в Остёрск незадолго до родов — а Елица таяла, иссыхала как будто.
Одно держало её в Яви, заставляло бороться: осознание, что этот ребёнок Ледена. И муж её всегда бял рядом, как и обещал. Бывало, уводили его дела из детинца Остёрского — да куда от того денешься, ведь стал он, как вернулись с капища старого, князем. А потому и заботы на него все навалились. Он даже уехал на время вместе с ближниками за данью по осени. И как будто не было его в городе, в тереме, за несколькими стенами от Елицы — а всё равно ощущала она его. Соприкосновение их особое — душами самыми — не размыкалось, сколько бы вёрст не разделяло их.
Как узнал Леден, что ребёнок его Елицу мучает, хотел уж и лекарку какую умелую позвать, чтобы избавила её от дитя. Да она запретила даже челядь гонять за делом таким непотребным. Он долго гневился: на неё, что не сказала раньше. На себя, за то, что до такого довёл. За проклятие своё, которое не разрушить.
И Морану клял. Так, что страшно становилось: осерчает та и погубит вконец, не проснётся он после сна очередного, что стали мучить его чаще. Но он всегда возвращался. Выждав день, приходил к Елице, распугивая всех челядинок, что были в тот миг в её горнице. И любил её исступленно, нежно, держа в руках, словно перо, которое смять боится силой своего желания.
Тогда ей становилось легче. Тогда она наполнялась опять силой и начинала верить сызнова, что ребёнка всё ж выносит.
Да к весне, будто мало бед, пришла весть из Логоста: Зимава в родах умерла. Оставила после себя сына, велев назвать его Эрваром. В глазах потемнело от того. И скрутил Елицу недуг сильный, из которого она выбраться не могла седмицу целую. Только цеплялась в бреду за голос Ледена, который всегда слышался рядом. Ничто ей не было нужно в те муторные дни — только он.
Но всё это вмиг закончилось. Казалось, длилось-тянулось бесконечно долго. И конца и края не будет этому мучению, этому страху извечному — не пережить ещё один день. А вот ведь — пережила. И держала теперь в неожиданно крепких руках своего сына.
Она уснула незаметно, чувствуя, как разомкнулись губы дитя на соске.
Пришла тьма, дарующая долгожданный отдых измученному телу. Окутала мягкой топью, словно болотом, нагретым жаром земным. И ничего не было больше вокруг — Елица покачивалась, плыла и отдалялась всё куда-то от того места, где быть должна. Страшно не было — только спокойно и безразлично.
Но засияло что-то в мутной выси, глубокой, бесконечной. Елица присмотрелась: то ли месяц вышел из-за облаков плотных, то ли застыл перед глазами серп начищенный, гладкий — одним взмахом перережет нить человеческой жизни.
— Забрать меня пришла? — шевельнула Елица губами.
Тихий смешок колыхнул серый туман, который почти невесомо трогал лицо, змеился меж прядей спутанных волос, проникал в ноздри.
