— Ты и в самом деле думаешь, что все у вас может быть серьезно? — вид у Эстеллы был озабоченный, ее решительно не устраивала роль подружки невесты.
— Да, возможно. В самом деле, это серьезно. Он меня несомненно обожает, и я не предвижу никаких проблем.
Ни Фуонг, ни Эстелла не были уверены, что роман Вероники обещает быть таким уж безоблачным. Они не знали, что сказать.
— Вы рады за меня? — спросила Вероника, заметив серьезное выражение на их лицах.
— Нет, не то чтобы мы не были рады за тебя. Мы, конечно, в восторге. Это просто… — Эстелла не могла подобрать слов и начала перебирать кегли.
На помощь пришла Фуонг:
— Неприятность состоит в том, что он англичанин.
— Я знаю, что англичанин. В конце концов, мы в Англии, и он не пытается скрыть этого от меня. Ну и в чем проблема, что он — англичанин? Вы провели в Лондоне больше времени, чем я, и знаете, что это прекрасное место для знакомства с мужчинами.
— Да, но не с английскими мужчинами, — сказала Фуонг, — в Лондоне полно иностранцев вроде нас — красивых и роскошных в постели, но нет… никогда с англичанами…
— Ну а с кем тогда?
— С другими иностранцами — парагвайцами, сибиряками, ирландцами, полинезийцами, микронезийцами, эскимосами, кенийцами, итальянцами, ливанцами, курдами… да с кем угодно, но никогда! — с англичанами.
— Никогда?
— Ну… за некоторыми водится. Имен я не называю, но это ошибка, которую совершают лишь однажды.
— Но отчего же быть с англичанином — такая уж ошибка?
— Скажем, они не самые подходящие приятели, — Эстелла и Фуонг переглянулись и многозначительно улыбнулись.
— А мой доктор совсем другой. Мы болтали целую вечность, и он ни разу не упомянул гусей или конину. Посмотрите… — в изумлении, словно в этом темном лондонском доме появилось северное сияние, она указала на другой конец комнаты, — он даже умеет танцевать.
От потрясения она закрыла рот рукой: он впервые танцевал на коврике у камина. Они втроем наблюдали, как он двигается под музыку. Эстелла и Фуонг были вынуждены признать, что в этом отношении он — не типичный англичанин. Танцевал он безупречно.
— Ну что ж, удачи тебе, — сказала Фуонг. — Надеюсь, все образуется.
— Да, удачи тебе, — сказала Эстелла, — но не говори потом, что тебя не предупреждали.
Заметив, сколь много женских глаз устремлено на ее потрясающего доктора, Вероника поспешила присоединиться к нему, чтобы, как говорится, не увели из-под носа.
Пару дней спустя Фуонг вернулась к своим ископаемым костям, а Эстелла на поезде отправилась в Уэльс — на поэтические семинары в центрах искусств и публичных библиотеках, для пополнения коллекции пластинок группы Gorky’s Zygotic Mynci[5] и тщетной атаки приемной комиссии Лампетерского университета. Она просила допустить ее до занятий, объясняла представителю деканата, что, согласно восьми различным тестам на выяснение коэффициента умственного развития, она признана гением, но эта статистика не произвела должного впечатления, и он просил предъявить экзаменационные свидетельства, которых у нее просто не было, главным образом потому, что она никогда в жизни экзаменов не сдавала. Он, однако, признал ее успехи в освоении валлийского языка и заявил, что никогда не слышал, чтобы человек так выразительно ругался на этом языке после шести недель самостоятельного изучения.
Тем временем Вероника почти не расставалась с доктором. Они ходили обедать, осматривали достопримечательности Лондона, играли в боулинг и хоккей, ходили в театры и на танцы. Но вскоре Веронике пришлось возвращаться в Париж, чтобы присматривать за Цезарем и устраивать свою выставку.
Расставание с доктором оказалось и в половину не таким тягостным, как она рассчитывала. Ей хотелось, чтобы разлука переживалась так, словно душа с телом расстается, но при прощании она лишь подумала: «Ну что ж, все было очень мило, и скоро я опять его увижу».
И тем не менее она всеми силами боролась за эту мечту. Вероника моталась между Лондоном и Парижем, оставляя Цезаря на попечение все более недовольных родителей то на несколько дней, а то и недель, но постепенно она свыкалась с мыслью, что Фуонг и Эстелла были, пожалуй, правы, и через три месяца стиснутых зубов, неловких объятий и неуместных признаний в любви, при очередном возвращении в Париж, она почти случайно оказалась в постели с французом, чьи губы точно знали, что делать, а руки порхали по ее телу как бабочки. Когда все закончилось, она выдворила его из своей комнаты и почувствовала себя жалкой и несчастной.
По соседству с той квартирой, где рос доктор, жила пара, посещавшая танцы по крайней мере раз в неделю. Иногда, впрочем, возможность потанцевать образовывалась сама собой: тут и приглашения на свадьбу, или серебряный юбилей, или вечеринки по случаю сорокалетия, но в те недели, когда подобных приглашений не оказывалось, они просто шли в клуб, в школу бального танца или в местный курзал, где, окруженные парочками вдвое моложе их, танцевали до последней песни. Им было не важно, куда пойти, главное, чтобы куда-то выйти и потанцевать вдвоем хоть раз в неделю. А по окончании танцев они шли домой, смеясь и взявшись за руки, как подростки.
Доктор никогда не видел, чтобы его родители танцевали. По торжественным случаям они сидели в глубине залы, глядя на танцплощадку, как на зыбучие пески. Ему было тринадцать, когда они расстались, и он все списал на то, что они не танцуют. Если бы они раз в неделю — или хоть изредка — ходили куда-нибудь потанцевать, как их соседи, тогда их брак сохранил бы искру любви.
В тот день, когда они усадили его, брата и сестру и объявили, что расстаются и скоро получат развод, но при этом останутся добрыми друзьями, доктор решил для себя две вещи. Во-первых, он решил научиться виртуозно танцевать, с тем чтобы, когда он встретит свою будущую жену, их любовь никогда не умирала; а во-вторых, у него не будет подружки до тех пор, пока он не встретит ту, на которой женится. Ему была невыносима сама мысль о том, что он будет любить кого-то, а потом любовь может умереть. Он был уверен, что узнает, когда встретит свою девушку: он затрепещет, и зазвенят колокольчики.
И он танцевал, невзирая на насмешки ребят, узнавших о его занятиях фокстротом в церковном кружке и о его появлении на вечерних классах диско-танца, которые считались исключительно женским занятием. Чутье подсказало ему, что женщинам нравятся врачи, и комбинация из сочувствия, грядущей обеспеченности и поддержки с материнской стороны решила дело: для большей вероятности встречи с девушкой, которую он будет любить вечно — и не безответно, он занялся естественными науками, по выходным подрабатывая уборщиком в местной больнице. Со школьной скамьи он отправился на медицинский факультет, где усердно занимался и преуспевал, находя при этом время для танцев.
Он был постоянно очень занят, и время от времени его посещала мысль, что он так и не встретит ту девушку, с которой проведет всю жизнь. Он утешал себя: да, сейчас он слишком занят для того, чтобы заводить роман, но вот когда он крепко встанет на рельсы в своей профессии и сможет немного расслабиться, тогда у него будет больше возможностей для встречи и знакомства с будущей женой. На танцах у него никогда не было недостатка в партнершах, но, кружась с ними по площадке, он не чувствовал того трепета и не слышал тех колокольчиков, которые должны были провозгласить ему начало новой жизни. По окончании танца многие из девушек ожидали дальнейших приглашений, но — увы — напрасно. Часто они были красивы и очень милы, и с ними было хорошо, и он спрашивал себя потом, почему среди них нет той, единственной… Ответить на этот вопрос было непросто, он ловил себя на том, что придирается к цвету глаз, к голосу. Но это все, конечно, ерунда, просто колокольчики почему-то не звенели, а если так, то не будет и страсти, большой любви на всю жизнь. Если он не мог представить себя танцующим с этой девушкой в старости, то не стоило и начинать роман.
Шли годы, а он так и не мог найти девушку, — друзья и родственники уже забеспокоились. Когда ему было двадцать шесть, его мать, озабоченная тем, что ей до сих пор не представили пред светлые очи будущую невестку, усадила его для разговора по душам и сказала, что не возражает, если он решил и дальше жить без подруги, и поскольку его сестра обеспечила их парой замечательных внуков, то он волен не заводить детей. Она заявила, что желает ему счастья и всегда будет любить его, независимо от того, как он собирается жить. Ему этот разговор не пришелся по душе, и он быстро сменил тему. Когда же два года спустя он по телефону сказал ей, что очень хотел бы ее кое с кем познакомить, что речь идет о красивой девушке из Парижа по имени Вероника, мать почувствовала себя несколько удрученной: она годами репетировала момент, когда он представит ей какого-нибудь Хосе, Майкла или, скажем, Роя и скажет, что они любят друг друга, и теперь она чувствовала себя несколько одураченной появлением этой красивой Вероники из Парижа. Все задуманные ею разговоры с друзьями, в которых она время от времени с любовью скажет о сыне «ну вы же знаете, он голубой», рассеялись как дым, и она почти рассердилась на него. И тем не менее она заявила, что очень ждет встречи с его Вероникой, и ко времени ее появления в доме, в огромном спортивном костюме, с длинными каштановыми волосами, заплетенными в косы, мать доктора уже вполне освоилась с мыслью, что у сына есть девушка. Ей даже понравилось, как эта французская девушка играет с их спаниелем и вежливо улыбается в ответ на шутки ее бывшего мужа касательно поедания лошадей и насильственного кормления гусей. В тот день доктор уверовал, что поиски его окончены. Колокольчики зазвенели в тот самый момент, когда он впервые увидел эту девушку, и с тех пор они не умолкали, а, напротив, звенели все громче и отчетливей.
