На ветку ели, увенчанную красными почками, села кукушка. «Все может быть, — прокуковала она, — но нигде не дышится так легко, нигде не льется так звонко песня, как в наших северных лесах по весне».
Вся природа вокруг, казалось, кивнула ей в знак согласия.
Посреди лесистого склона виднелась небольшая полянка. Светло-серые стволы только что срубленных елей лежали друг на друге, их верхушки с красными почками еще подрагивали.
На поваленном дереве сидел молодой дровосек, такой же высокий и стройный, как срубленная им ель. Его шапка раскачивалась на ветке, куртка и жилет висели на сухом сучке. Расстегнутый ворот белой рубахи открывал сильную грудь, а закатанные по локоть рукава обнажали крепкие загорелые руки.
Слегка наклонившись вперед, дровосек разглядывал правую руку: сгибал и разгибал ее, наблюдая, как напрягаются мышцы и надуваются вены. Он улыбнулся, схватил с земли топор, поднял его, подержал на вытянутой ладони и раза два, играючи, взмахнул им в воздухе.
Потом опять улыбнулся: «Двадцать пять деревьев повалил, а топор в руках — словно перышко».
Снова закуковала кукушка. Дровосек поднял голову. «Что за весна, — подумал он. — Никогда еще не было на елях таких ярких почек, никогда не бывало столько молодых побегов. И ручей так радостно никогда не прыгал, и кукушка так не куковала. Вся природа словно заколдована. Кажется, мелькни сейчас между деревьями лесные духи, и то не удивился бы… Теперь они от людей прячутся, не показываются нам, а дед мой их еще сам видел… Как начали рубить леса, так всех духов и распугали».
Стой, Земляничка,
Стой, Черничка,
Стой, моя девушка,
Вечер настал[1], —
донеслось вдруг откуда-то из-за холма. Казалось, серебряный колокольчик зазвенел на лесной дороге.
Юноша вскочил на ноги и подался вперед — туда, откуда донесся голос. Затаив дыхание, он прислушался, но ничего не услышал — только сердце его учащенно билось.
Он сделал несколько шагов навстречу голосу. «Неужели мимо пройдет?»
Стой, Звездочка,
Стой, ясная,
Стой, девушка,
Домой пора.
Теперь голос прозвучал совсем близко, по ту сторону холма. «Идет! Сюда идет!»
Дровосек устремился было вверх, навстречу голосу, но, смущенный своей горячностью, остановился, не спуская глаз с вершины холма. Между стволов мелькнули золотистые волосы, перевязанные синей лентой, потом показалась белая кофточка и, наконец, синяя юбка.
«Лесная дева!»
Девушка стояла на вершине холма, боком к дровосеку. Она поглядела вдаль из-под руки, еще раз спела свою песенку и стала спускаться с холма, уходя куда-то в сторону.
Юноша заметался: хотел броситься за девушкой, но остановился, вскочил на один из поваленных стволов, сложил руки рупором, чтобы окликнуть ее, но снова передумал. Наконец он схватил топор и решил: «Если дойдет до той большой сосны и не заметит меня — стукну топором по дереву».
Девушка между тем шла своей дорогой, и топор взметнулся.
Девушка вздрогнула, оглянулась и заметила дровосека. Она покраснела и остановилась:
— Олави?
— Анникки!
— Как ты меня напугал, — сказала девушка.
— Не успел окликнуть, — отвечал юноша, и руки их встретились в дружеском пожатии.
— Оглянись вокруг, — заговорил Олави. — Чем не замок Тапио[2]. Я — владелец замка, а ты — Лесная дева, моя гостья. Твое платье пахнет смолой, волосы — молодой березкой, и ты играешь на дудочке…
Анникки смутилась:
— Что с тобой?.. С чего это ты?
Олави тоже смутился.
— Это мне сегодня лес нашептывает, — улыбнулся он. — Входи в мой замок.
Они вышли на середину вырубки.
— Неужели ты все это один свалил? — удивилась девушка, окидывая восхищенным взглядом обветренную шею Олави, его могучие плечи. — Ну и силач!
— Взгляни-ка, — торопливо прервал ее юноша. — Это зал. Самое красивое и почетное место, как всегда, отводится гостю.
— А где же сядет хозяин? — засмеялась девушка.
— Там, где ему положено, — на боковой скамье. Улыбаясь и глядя друг на друга, они уселись на поваленные стволы.
— Видишь, — продолжал Олави, — зал украшен зелеными гирляндами, а в них ярко-красные почки, словно цветы.
— Здесь и в самом деле как в замке, — согласилась Анникки. — Мы с тобой уже года два не разговаривали, а тут вдруг в замке встретились.
— Редко мы теперь встречаемся, — вздохнул Олави и улыбнулся. — А ведь раньше, бывало, целыми месяцами не расставались. Помнишь, как мы с тобой в детстве играли? Ты была хозяйкой моего хутора Исотало. У тебя было двадцать пять коров и столько же овец, как у Якова.
— Как не помнить! — звонко рассмеялась Анникки, и ее синие глаза блеснули.
Лес очнулся от дремы и прислушался.
— А великую снежную войну помнишь? Твои волосы превратились тогда в сплошной снежный ком. После игры я их расплел и снова заплел.
— Конечно, помню! Так заплел, что всех насмешил!
Деревья удивленно зашумели: такие речи казались им странными.
— А как на конфирмацию[3] ходили… — вспоминала Анникки. — Мне никогда не забыть того лета… Вокруг церкви стояли тенистые березы…
Деревья радостно закивали. Они часто слышали звон колоколов, но знали о доме с крестом только то, что рассказывала им старая сосна — она стояла на вершине горы Хуухка и кое что видела оттуда.
— Ты так изменилась, — снова заговорил Олави. — И та — и не та. Совсем взрослая девушка!
— А ты? — сверкнула Анникки синевой своих глаз. — Великан-лесоруб!
Разговор оборвался. Деревья, казалось, затаили дыхание, ожидая, что же будет дальше.
Точно горячая волна прокатилась по телу Олави. Он наклонился и поднял косынку, свалившуюся с плеч Анникки. Через тонкую ткань пальцы Олави коснулись пальцев девушки, и дрожь пронизала его с головы до ног. Он сжал ее руки и горячо зашептал:
— Анникки! — Ему хотелось сказать ей, как стучит его кровь, но он задохнулся и с трудом, точно вопрошая, еще раз произнес: — Анникки…
Щеки девушки покрылись румянцем, она взглянула на Олави доверчиво и ласково, потом легонько сжала его руку.
— Больше, чем всех остальных? — тревожно шепнул Олави и почувствовал новое пожатие, крепче прежнего.
Ликование, беспокойство, растерянность смешались в душе Олави. Он хотел сказать или сделать что-нибудь безрассудное: броситься к ногам этой девушки, обвить ее колени… что угодно. Но не посмел.
Заметив верхушку лежавшей на земле ели, Олави сломал маленькую огненно-красную веточку.
— Возьми это на память о том, что ты побывала в замке Тапио.
— В замке Олави, — улыбнулась девушка.
И напряжение их вдруг рассеялось. Звонко и задорно рассмеялись они на весь лес.
Олави сел рядом с Анникки, чтобы прикрепить веточку на ее груди. Когда он наклонился, его волосы коснулись волос девушки, — это показалось ему сначала нежной лаской, потом вызвало горячий порыв, снова пронзивший все его тело. Дыхание у Олави перехватило, сердце готово было выскочить из груди. Он стремительно обвил руками тело девушки.
Анникки вспыхнула. Она не сопротивлялась, но спрятала лицо на плече у Олави.
Он прижимал ее к себе все крепче и, ощутив горячее биение ее крови, совсем потерял над собой власть. Он задыхался, его охватила жгучая мука, потребность сделать какое-то страстное движение, чтобы дыхание снова вернулось к нему. Еще крепче прижимая к себе девушку, он приподнял ее лицо.
— Анникки! — шепнули его приближающиеся губы. — Один-единственный…
Анникки старалась отвести голову, она смотрела на него растерянно.
— Но ведь этого нельзя, это нехорошо! — бормотала она.
— Ты не любишь меня! — вспыхнул Олави.
Анникки расплакалась, ее плечи задрожали, ветка, прикрепленная на груди, упала на землю.
— Мой цветок, — шепнула она сквозь слезы.
Олави ощутил вдруг жгучий стыд. Его руки разомкнулись, точно по ним кто-то ударил, и он опустил девушку рядом с собой.
Она продолжала дрожать. Олави беспомощно оглядывался, точно человек, который невольно совершил преступление.
— Анникки! — стал он молить ее. — Прости меня, Анникки! Я и сам не знаю, что со мной случилось, я так раскаиваюсь!
Девушка подняла голову и улыбнулась сквозь слезы:
— Ты не мог поступить со мной плохо! Я это знала!
— А ты простишь меня и все забудешь? — тревожился Олави.
Взгляд Анникки успокоил его.
— Можно я снова прикреплю это на твоей кофточке? — робко спросил он, поднимая с земли цветущую еловую веточку.
Девушка улыбнулась. Веточка, казалось, тоже улыбнулась.
