— Конечно. Но ему все равно.
Пола задумчиво насупилась:
— А где сейчас эта награда?
— У его матери.
— А как вы думаете, она даст мне ее на какое-то время? Ну скажем, на пару часов?
— Почему бы и нет? А что вы надумали?
— Я бы показала ее Кори. Тогда она захочет хотя бы поздравить Кристоса.
Женни пожала плечами:
— Если это поможет, пойду, пожалуй, поговорю с Мариеттой прямо сейчас.
Но затея с треском провалилась. Пола наутро показала эту награду Кори, и та закричала, что ее пытаются обвинить в том, что из-за нее Кристос не получил Золотую пальмовую ветвь.
— Да, это моя вина! Я знаю! И нечего мне об этом напоминать!
— Кори, никто ничего такого не говорит. Как ты могла подумать…
— Могла не могла — какая разница? Он не получил эту пальмовую ветвь. И…
— Брось, речь-то о фильме, Кори, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я была уверена, ты гордишься и поздравишь его.
Кори опрокинулась на подушки, закрыв лицо руками.
— Я горжусь, Пола, — прошептала она, — но я не могу. Потому что мне так стыдно. Так стыдно, Пола.
— Кори! — воскликнула подруга. — Тебе нечего стыдиться! Он любит тебя. И ничто в мире этого не изменит.
— Изменит, — рыдала Кори. — Ведь я не могу вынести даже его прикосновения. Люблю его, но не могу. Пожалуйста, пойми… И не смогу больше делать того, что хочет… Никогда.
— Ш-ш-ш, — успокаивала ее Пола. — Он и не собирается тебя заставлять. Он просто хочет тебя видеть…
Кори покачала головой:
— Нет, эта невыносимая мука в его глазах. Для нас все кончено, Пола. Надо с этим смириться. Пола, мы вместе поедем домой, я хочу быть с тобой, в безопасности.
Кристос ждал за дверью, печаль в глазах Полы говорила сама за себя.
— Думаю, мне лучше улететь в Штаты, — протянул он. — Я уеду в понедельник, когда вы вернетесь в Англию. — Он горько улыбнулся. — Какой смысл мне здесь болтаться?
— Но вы не исчезнете?
— Конечно, нет.
Они обернулись, заслышав шаги Филиппа.
— Как Аннализа? — спросила Пола.
— Она пришла в себя с час назад, — ответил Филипп, но в его глазах стояло отчаяние.
— С ней все в порядке, да? — спросил Кристос. — Врач сказал…
— Она молчит, — ответил Филипп. — И не вымолвила ни слова. Она как будто не понимает, что это я.
— О Боже! — простонал Кристос, подумав о Сиобан.
— Доктор полагает, это временно, — продолжал Филипп. — Но он ничего гарантировать не может. — Филипп потер пальцами глаза. — С минуты на минуту я жду телефонного звонка, молю Бога, чтобы это помогло…
Филипп долго молчал, погрузившись в свои мысли.
— Вы узнаете, — пробормотал он. — И Октавия тоже…
Впервые после появления Октавии в Ницце они с Филиппом остались наедине. Филипп знал — она старательно избегает его, они встречались только в больнице, где она полагала, и совершенно справедливо, что он не осмелится устроить сцену. Его нежелание встречаться с ней было вызвано отнюдь не трусостью, он просто-напросто собирался расплатиться с ней сполна. И потому им надо было где-то побыть наедине, без посторонних глаз и ушей.
Итак, они находились в этой смешной комнате, которую она сняла в Негреско, на кроватях — покрывала из меха, ванная отделана золотом, шезлонги — бархатом. Октавия в костюме от Кристиана Диора, в бесценных украшениях и в облаке ужасных духов сидела с наигранной скромностью на краю кровати. Ее пепельные волосы собраны в хвост, а натянутое после косметических операций лицо как всегда безупречно накрашено. Филипп стоял в центре комнаты с непроницаемым лицом.
— Ну? — Она взглянула на него в упор. — Уверена, ты затащил меня сюда не для того, чтобы поглазеть. Чего ты хочешь?
— Ты имеешь в виду, кроме того, что я хочу убить тебя?
Она хмыкнула и осторожно провела рукой по волосам, переведя взгляд в окно.
— Кишка тонка.
— На твоем месте, Октавия, я бы не рассчитывал на это.
— Тогда почему бы не приступить? — спросила она сладким голосом.
— Поверь, если бы я не был нужен Аннализе, ничто в мире меня бы не остановило.
— Ха! — хмыкнула она. — Как всегда отговорки, как всегда причины! — Она вздернула подбородок, открывая длинную стройную шею. — Ну давай, Филипп, приступай. Хватайся за горло и души, пока не увидишь, как начнет синеть мое лицо и я начну тебя умолять…
— Прибереги свою буйную фантазию для тех, кому это понадобится, Октавия. Потому что, поверь мне, там, куда ты отправишься, это пригодится.
— И куда ж это я собираюсь, мой дорогой?
— В ад.
— Фу, это самое лучшее, что ты мог придумать?
— Да, ты отправишься прямо в ад, — повторил он невозмутимо. — Уж я постараюсь проследить за этим.
— И как ты, интересно, собираешься это сделать? — хихикнув, она закинула ногу на ногу и откинулась на руки. — Между прочим, — добавила она, — если тебя это обрадует, ты действительно можешь быть отцом ребенка. Если эта девица Браун твоя…
— Моя. И Аннализа тоже.
— О, как благородно.
— Ну так Вот, она ведь не дочь Люка?
Октавия сощурила свои прозрачно-голубые глаза.
— Так ведь? — не отступал Филипп.
На мгновение она задержала на нем взгляд и сверлила его глазами, он почти физически чувствовал, как яд сочится из всех ее пор. Потом угрожающая улыбка скривила ее бледно-розовые губы.
— Ты пытаешься себя в этом убедить, да? — спросила она. — Что она не его дочь. Как всегда, ты прячешь свою жалкую головенку в песок и притворяешься…
— Кто здесь притворяется, так это только ты, Октавия. А теперь я хочу услышать, как ты это скажешь: Аннализа не дочь Люка.
— Конечно, его! Какого дьявола, с чего бы все это получилось?
— Не знаю, Октавия, вот ты мне и объясни.
— Ради чего? Этот знахарь Горовиц тебе уже все рассказал…
— Нет, только то, что знал сам. То, что ты рассказала Люку. Но кое-чего он просто не знал, Люк не мог вспомнить: именно это ты мне сейчас и сообщишь.
— И что же это?
— Да то, что Люк Фитцпатрик ушел от Жеральдины Ласситер 19 мая 1967 года.
Октавия хрипло рассмеялась, но лицо ее посерело. Наконец до нее дошло, что затеял Филипп.
— Ну хочешь скажу, как я выяснил? — не в силах сдержаться, с горечью проговорил он. — Рассказать тебе, почему я помню этот вечер так отчетливо? Это было в день моего рождения, так ведь, Октавия? Ты отменила вечеринку и должна была сказать Жеральдине, что это из-за того, что молодой любовник сбежал от вас обеих. И если память мне не изменяет, Аннализа родилась через десять месяцев, 27 марта. Так что если Люк не возвращался в Лондон до июня 1967 года, он просто физически не мог быть ее отцом. А?
Безупречное лицо Октавии исказилось в гадкой гримасе.
— Он приезжал, — проскрежетала Октавия.
— Элегантная попытка. Но ты лжешь. Я проверил у властей в Дублине. Люк Фитцпатрик не выезжал из страны после ареста отца. По крайней мере, до 1970 года. Потом он уехал в Соединенные Штаты. Как я полагаю, встретиться с Жеральдиной. Итак, не хочешь ли теперь сказать, что ты сама ездила в Ирландию в июне 1967 года?
— Ты дурень! — выплюнула она. — Жалкий глупый мужичонка. Думаешь, если отец не Фитцпатрик, то ты ее отец, что ли? Да ты даже…
— Значит, признаешься, ее отец не он, — отрезал Филипп.
— Я ничего не признаю.
— Полагаю, ты только что призналась в этом. Но я бы хотел услышать еще раз. И из твоих собственных уст: Люк Фитцпатрик не отец Аннализы.
— Хорошо, — хмыкнула она. — Не он ее отец. Ты удовлетворен?
Руки Филиппа так дрожали, что он вынужден был сцепить их. Он смотрел на нее с такой откровенной ненавистью, что Октавия занервничала.
— Значит, ты довела человека до смерти, заставив думать, что он ее отец.
Октавия пожала плечами.
Филипп сейчас почти готов был убить ее. И только полиция, чьего присутствия у номера он сам добивался, останавливала его.
— Ты же знала, что ему пришлось пережить в детстве, он доверился тебе, а ты использовала это, чтобы мучить его ради собственного удовлетворения. Боже мой, да ты просто больная, подлая, эти два года ты превратила для человека в ад, подстрекая его на так называемое кровосмешение, и довела его до сумасшествия. — Он замолчал, его просто тошнило от отвращения. — Как ты могла такое сделать, Октавия? Как ты могла? Ведь на его долю и так уже выпало столько страданий. И Аннализа. Она же твоя собственная дочь. Они же любили друг друга…
— Вот именно поэтому, — прошипела Октавия. — Они любили друг друга. А он был мой. Он ушел от меня, а от меня никто не уходит. Я вернула его обратно. Вернула и держала. И он никогда бы не стал принадлежать ей.
— О мой Бог! — тихо простонал Филипп.
— И не думай, что если она не его дочь, так, значит, твоя, — хмыкнула она. — Она может быть от кого угодно. Вот именно!
— Она моя, — выдавил Филипп сквозь стиснутые зубы. — Аннализа моя, но не твоя дочь, Октавия. Для Аннализы и меня тебя больше не существует. И для общества тоже. Объяснить почему?
