— Правда?
— Правда. Второй ребенок дался мне очень тяжело. На протяжении полугода меня тошнило по несколько раз в день. Облегчение пришло незадолго до родов.
— Я же говорил: твой Грант — большой озорник.
Она рассмеялась.
— Ты прав: наверное, в этом все дело. И как я раньше не догадалась?!
Понемногу их улыбки погасли, и Доусон снова вернулся к разговору о Джереми, который, как ни странно, начинал производить на Амелию почти терапевтическое воздействие. Она не знала почему, но ей действительно с каждой минутой становилось легче. Быть может, все дело было в том, что до сегодняшнего дня она не говорила об этом ни с одной живой душой — ни с отцом, которого ей не хотелось огорчать, ни с подругами, которых у нее практически не было, и вообще ни с кем. А может, ей было легко разговаривать с Доусоном потому, что он лучше чем кто бы то ни было понимал, в каком состоянии Джереми вернулся из Афганистана и как трудно ей с ним пришлось. Это было логичное, но в то же время тревожное умозаключение, ибо оно означало, что Доусон и сам был таким же невротиком, каким стал в последнее время ее муж.
— Сейчас я думаю, — сказала она, — что Джереми было бы куда легче, если бы у него была возможность откровенно рассказать мне обо всем, что́ ему довелось испытать. Быть может, тогда все у нас сложилось бы по-другому.
— Ты имеешь в виду — после того, как он во второй раз вернулся из Афганистана и вышел в отставку?
Она кивнула:
— Да. И с каждым днем дела шли все хуже и хуже. В первое время я думала, Джереми не может приспособиться к гражданской жизни, потому что скучает по военной службе, по своим боевым товарищам. Он, правда, утверждал, что новая работа ему нравится. Но я заметила, что Джереми не завел себе друзей среди коллег. Он стал замкнутым, необщительным, и мне это очень не нравилось. До́ма Джереми тоже вел себя совсем не так, как я надеялась. Теперь у нас было двое детей, и он буквально выходил из себя, когда слышал плач Гранта или болтовню Хантера. Он срывался из-за малейшего пустяка и начинал орать на меня, а кроме того… кроме того, он стал слишком много пить, — добавила она после едва заметного колебания. — Иногда он напивался до такого состояния, что уже ничего не воспринимал. Тогда Джереми просто падал на пол и засыпал.
Доусон искоса посмотрел на нее.
— Я остаюсь на ногах, сколько бы ни выпил.
— У тебя еще все впереди… — «утешила» его Амелия. — Если, конечно, ты не будешь себя контролировать.
— Можешь мне поверить — у меня нет никакого желания становиться алкоголиком.
Амелия только головой покачала. Она могла многое на это возразить, но решила не отклоняться от темы.
— Довольно скоро Джереми начал куда-то уходить по вечерам, а куда и на сколько — не говорил. Если я спрашивала — начиналась очередная безобразная сцена, поэтому желание что-то выяснять у меня быстро прошло. По ночам он мучился бессонницей, а если засыпал, то обычно видел кошмары. Много раз он будил меня своими криками, но что ему снилось, Джереми никогда не рассказывал. Я буквально умоляла его обратиться к врачам, к профессионалам, но каждый раз, когда я заводила об этом разговор, обсуждение заканчивалось очередным скандалом. Муж наотрез отказывался от врачебной помощи, а я не понимала почему. Мы ссорились все чаще, и уже очень скоро Хантер и я… мы стали его бояться. Особенно после того, как Джереми…
Она замолчала. Доусон немного подождал, потом спросил мягко:
— После того как Джереми — что?
— После того, как он… стал вести себя агрессивно.
— Ты имеешь в виду — он тебя ударил?
Амелия вскинула голову.
— Пожалуйста, Доусон! — воскликнула она, впервые назвав его по имени. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь об этом узнал! Ради моих детей!..
Он пристально посмотрел ей в глаза.
— Проклятый сукин сын начал бить тебя и детей, — медленно проговорил он. — Так?..
Амелия снова отвела взгляд.
— Однажды Джереми вернулся домой уже под утро. Когда он ложился, я почувствовала, что от него пахнет духами и… сексом. Я… я сказала ему, чтобы он лег на кухне и не смел прикасаться ко мне, но Джереми не послушался. Тогда я сама встала, чтобы лечь в другой комнате, но Джереми догнал меня и… ударил по лицу.
Это стало для Амелии настоящим потрясением. Благородный, смелый, романтический офицер морской пехоты, который когда-то покорил ее сердце, превратился в страшного и отвратительного незнакомца, которого она не знала и не желала знать. А главное, она не могла предвидеть, что он сделает в следующую минуту — до того изменился его характер. Все его новообретенные склонности и привычки, вся раздражительность и злобный нрав явили себя во всей красе той ужасной ночью. До сих пор Амелия помнила ненависть в его глазах, удар по лицу и чувствовала во рту острый привкус крови и собственного страха.
— Ты обратилась в полицию?
Она покачала головой:
— Не сразу. Я дождалась, пока он заснет, — Джереми, ко всему прочему, был сильно пьян, и это произошло быстро, — потом разбудила детей, посадила в машину и поехала к отцу. Когда папа увидел мое разбитое лицо, он пришел в ярость. Я боялась, что в гневе он совершит какое-то… безрассудство, какой-то необдуманный и поспешный шаг, который впоследствии обернется против него же. Поэтому я сделала все, что было в моих силах, чтобы помешать папе немедленно отправиться к нам домой и выяснить отношения с Джереми.
Через какое-то время папа немного успокоился. Он, правда, все равно потребовал, чтобы я написала заявление в полицию, но мне тогда хотелось только одного: оказаться как можно дальше от разъяренного мужа и как можно скорее с ним развестись, чтобы никогда его больше не видеть. Несколько дней спустя я сняла дом на Джонс-стрит и подала на развод.
Поначалу Джереми пытался оспаривать мое заявление, но очень скоро убедился, что у него ничего не выйдет. Тогда он попытался добиться опеки над детьми. Джереми не торопился, умышленно затягивая процесс. Он надеялся взять меня измором, но я стояла насмерть. Ну а чем все закончилось, ты сам слышал в суде… — Амелия опрокинула бокал, залпом выпила его содержимое и посмотрела на Доусона. — Ну что, ответила я на твой вопрос о том, как мне жилось с Джереми?
Доусон отозвался не сразу. Оттолкнувшись от перил, он вернулся в кресло-качалку и, широко расставив колени, оперся о них локтями, а кисти сцепил перед собой.
— Это очень страшная история, Амелия, — сказал он. — Страшная и трагическая.
— Ты обещал ее не публиковать, — напомнила она.
— И не буду, — кивнул Доусон и, отвернувшись, стал разглядывать дюны и раскинувшийся за ними песчаный берег. Довольно долгое время единственными звуками, которые слышала Амелия, были поскрипывание старых кресел и мерный шорох прибоя вдалеке. Наконец Доусон пошевелился и повернулся к ней. Каким будет следующий вопрос, она поняла еще прежде, чем он успел открыть рот.
