всегда ли священники говорят с теми, кто сидит здесь, о тяжких преступлениях и самоубийствах. Что он хотел сказать своей историей? Это история из жизни или притча из Библии, призванная вызвать у меня ответную реакцию? Но, несмотря на мое нежелание подыгрывать ему, я задумываюсь о своем чувстве вины. Я не бессовестный психопат, совсем наоборот. Моя душа болит от тщетных попыток загладить все мои поступки.
– Мне стыдно, – говорю я наконец. – За то, что я сделал. И я боюсь, что моя семья не простит меня.
– Вы не можете отвечать за поступки других людей, – продолжает Чейз, – но вы можете искупить свою вину. Если вы попросите прощения, это будет значить, что вы раскаялись и хотите исправиться. Затем вам нужно уяснить, что никто из людей не совершенен, все иногда совершают ошибки.
Несмотря на то что обычно подобные заготовленные утверждения о жизни вызывают у меня аллергическую реакцию, слова Чейза проникают мне прямо в душу.
– Все ли можно простить? Я хочу сказать, неужели можно простить даже самые ужасные поступки?
Я никогда раньше об этом не задумывался, но теперь с волнением жду ответа Чейза. Он меняет позу, стул под ним поскрипывает.
– Бог прощает все, но, если вы ощущаете вину, возможно, вам хочется, чтобы вас кто-то простил, а для этого нужно раскаяться.
– Как?
Впервые за время нашего разговора взгляд Чейза твердеет. Он наклоняется еще ближе ко мне, кажется, будто он почти падает на меня.
– А это, Даниель, – говорит он, – станет возможным, если вы признаетесь в совершенном преступлении.
Я избегал Каспера и остальных, как только мог, и делал все, чего от меня ждали. Я рано вставал, ехал на автобусе в школу, посещал уроки, возвращался домой, делал домашнее задание, помогал с приготовлением пищи. В субботу утром я проснулся оттого, что кто-то стучался во внешнюю дверь барака. Там стоял Бенгт, одетый в джинсы и высокие зеленые сапоги. Он сказал, что я должен убрать коровник, и дал мне пять минут на то, чтобы одеться. Я слышал, как остальные в своих комнатах стонали, когда слышали свои задания.
Я никогда еще не убирал коровник и понятия не имел, насколько это трудно. Влажная солома была очень тяжелой, а когда я погрузил ее на тележку, нос и горло заложило от резкого запаха.
Я осторожно работал в центральной части коровника, стараясь не наступать на лепешки навоза и держаться подальше от жвачных животных. Казалось, они следят за мной своими пустыми глазами, словно знают, что мне здесь не место, от их взглядов мне становилось жутко.
Ингегерд сказала, что она переговорила с Уллой-Бритт и что завтра, возможно, ко мне приедет папа. Я равнодушно ответил «хорошо», но внутри меня все затрепетало. От мысли о том, что сюда приедет папа, что я увижу кого-то из домашних, мне стало тепло. Я бы очень хотел, чтобы приехала еще и Лидия, но я помнил, каких слов наговорил ей перед расставанием. Что ненавижу ее больше всех людей на земле, что никогда больше не хочу ее видеть.
Наступил вечер воскресенья, я стоял у ворот и ждал. Ингегерд сварила кофе и достала из морозилки булочки, я вытер стол на улице и поставил его возле внешней стены сарая, откуда открывался красивый вид на поля.
Желтый автобус я заметил издалека, темная точка приближалась ко мне. Чем ближе она становилась, тем больше я нервничал. Да, я очень волновался о том, как пройдет моя встреча с папой, я так по нему соскучился.
Я болтался по маленькой остановке, не зная, куда девать руки, и наконец засунул их в карманы. Водитель автобуса включил фары и просигналил мне, чтобы я отошел. Я забрался в высокую траву, пытаясь заглянуть в блестящие окна, разглядеть папу среди всех этих лиц.
Автобус фыркнул и, присев, открыл двери. Кто-то пробирался по проходу. Я улыбался до тех пор, пока не понял, что это женщина с выкрашенными хной волосами. Я подождал, пока она выйдет, а потом взбежал по лестнице в автобус и уставился на пассажиров.
– Папа?
Я осмотрел всех, но его не было. Водитель торопился ехать дальше.
– Ты едешь или как? – спросил он, я покачал головой и спрыгнул на землю.
Ингегерд встретила меня во дворе. Она сказала, что позвонила Улла-Бритт и сообщила, что у папы возникли непредвиденные обстоятельства и он не смог приехать, но он точно навестит меня в следующие выходные.
Меня хватило еще на два раза, а потом я сдался и перестал ждать автобуса. В последний раз, когда Улла-Бритт обещала, что папа приедет, я улегся в своей комнате и слушал музыку. Мою голову словно сжимал невидимый шлем, слишком тесный для моей головы, я задернул покосившиеся шторы.
Около четырех часов пришла Ингегерд с подносом с булочками и сказала, что многим родителям бывает трудно смириться с тем, что их дети живут не с ними. Что они чувствуют свою вину за это и не знают, как с ней справляться.
Позже тем же вечером у меня зазвонил мобильный. Определился наш домашний номер, и я уставился на девять цифр на экране. Я не разговаривал с папой с тех пор, как переехал сюда, да и мы не разговаривали по-настоящему с тех пор, как заболела мама. Звук телефона врезался в меня, но я заставил себя подождать до тех пор, пока телефон не замолчит. А потом я лег на кровать и вжался головой в матрас так, что стало больно.
Я пытался быть невидимкой, и в школе, и на хуторе, ни с кем не разговаривал без особой необходимости. Через пару недель весна вступила в свои права.
Однажды, в особенно теплый день школьный внутренний дворик стал настоящей раскаленной сковородкой. Я стоял в тени и увидел черный «БМВ» с тонированными стеклами. Что-то было знакомое в этой машине, а когда из нее вылез Джексон, я не поверил собственным глазам. Он кивнул и широкими шагами подошел ко мне. Я подумал, что его вычурная одежда и картинные жесты смотрятся здесь совершенно неуместно.
– Привет, малыш, – сказал он, пожимая мне руку.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я озадаченно.
– Приехал проверить, как у тебя дела.
– Как ты меня нашел?
– Шёбо довольно маленькое местечко. – Он улыбнулся. – Пошли пожрем.
– У меня шведский через десять минут.
– Да ну брось, твои друзья приехали тебя навестить. Прогуляй, и все! Есть тут какой-нибудь «Макдоналдс»?
– Нет.
– Ладно, значит, возьмем кебаб. Пошли.
Я залез в машину и поздоровался с остальными парнями.
