не может.
– Что ты собираешься сказать?
– Ты знаешь… – Ее голос тонкий и мягкий, словно шелест.
– Не делай этого, – говорю я. – Это наш последний шанс. Мы созданы друг для друга.
– Я выбираю его, Калеб.
Гнев вспыхивает – такой всепоглощающий, горящий гнев, что я едва могу смотреть на нее. Дышу через нос, пока ее решение разносится в моих мыслях, жжет глаза, оседает где-то в груди, вызывая столь острую боль в сердце, что реальность меркнет.
Сквозь катастрофу, переживаемую в настоящем времени, я смотрю на нее. Она бледна, в ее глазах – незамутненная паника.
Я киваю… медленно. И все еще киваю десять секунд спустя. Представляю, каков будет остаток моей жизни без нее. Раздумываю, не задушить ли ее. Гадаю, сделал ли я все, что мог… или сражался недостаточно.
Сказать остается лишь одно. Кое-что, о чем я говорил раньше и в чем так чудовищно ошибался.
– Оливия, как-то раз я сказал тебе, что однажды полюблю снова, другую женщину, и ты всегда будешь страдать. Помнишь?
Она кивает. Мучительное воспоминание для нас обоих.
– Я солгал. И знал, что лгу, даже когда произносил это вслух. После тебя я никогда никого не любил и никогда не полюблю.
И я ухожу.
Прочь.
Больше никаких сражений – ни ради нее, ни с ней, ни с самим собой.
Мне очень, очень грустно.
Сколько раз сердце может разбиться, прежде чем его больше нельзя будет собрать воедино? Сколько раз я могу предаваться мечте о том, что просто прекращу жить? Сколько раз один человек может разрушить само мое существование? Меня метает между эпизодами оцепенения и невыносимой боли за… лишь один час? Один час ощущается как день, день ощущается как неделя. Я хочу жить, а в следующий момент грежу о смерти. Мне хочется плакать, а затем – кричать.
Я хочу, я хочу, я хочу…
Оливию.
Но на самом деле нет, не ее. Я хочу, чтобы она страдала. Я хочу, чтобы она была счастлива. Я хочу перестать думать совершенно и запереться в тихой комнате, где не слышал бы собственных мыслей. На год, не меньше.
Я бегу. Бегу так долго и далеко, что если бы вдруг грянул зомби-апокалипсис, меня никто не нашел бы. Когда я бегу, не чувствую ничего, кроме пламени в легких. Жжение мне нравится; оно напоминает, что я все еще могу чувствовать, даже если день начинается с оцепенения. Когда день начинается с боли, я спасаюсь в бутылке.
Исцеления нет.
ПРОХОДИТ ОДИН МЕСЯЦ.
ПРОХОДИТ ВТОРОЙ МЕСЯЦ.
ТРЕТИЙ МЕСЯЦ…
ЧЕТВЕРТЫЙ…
Приходят результаты теста на отцовство: Эстелла – не моя дочь. Мойра вызывает меня к себе в офис, чтобы сообщить новости лично. Я смотрю на нее, но слепо, не видя ничего перед собой, около пяти минут, пока она объясняет – нет ни единой возможности, ни единой вероятности, что я ее биологический отец. Я встаю и ухожу, не произнеся ни слова. Сажусь в машину и выруливаю на шоссе, не имея понятия, куда направляюсь. В конце концов я оказываюсь в доме в Неаполе – в нашем доме в Неаполе. Я не был там с того инцидента с Добсоном. Выключаю свет, делаю несколько звонков. Сначала в Лондон, затем своей матери и только потом – риелтору. Засыпаю на диване. Проснувшись следующим утром, оставляю запасные ключи в почтовом ящике и возвращаюсь в свою квартиру. Паркуюсь. Покупаю билет. Лечу. Сидя в салоне самолета, смеюсь над собой: я превратился в Оливию. Я убегаю прочь, и меня больше ничто не волнует. Кончиком пальца провожу по ободку пластикового стаканчика. Нет. Я начну с чистого листа. Мне это нужно. И, если это в моей власти, никогда туда не вернусь. Продам наш дом, спустя все эти годы. Дом, где мы должны были воспитать детей и состариться вместе. Покупатель найдется быстро: на него до сих пор поступали предложения, а риелторы оставляли свои визитки «на всякий случай». Разводясь с Леа, я передал все имущество ей, с условием, что она откажется от дома в Неаполе. Она не слишком сопротивлялась, и теперь понятно почему. Она готовила для меня кое-что куда более жестокое. Она хотела вернуть мне мою дочь, а затем отобрать ее у меня. Я опускаю веки. Мне просто хочется заснуть навсегда.
Оливия. Прошлое
На вечеринках в честь дней рождения мне всегда было неуютно. Кто их вообще придумал? Воздушные шарики, подарки, о которых ты не просил… торты с пушистой химической глазурью. Я предпочитала мороженое. «Вишневую Гарсию». Кэмми купила огромную коробку «Вишневой Гарсии» и вручила мне, едва я задула свечи.
– Знаю о твоих вкусах, – подмигнула она.
Боже, спасибо за лучших подруг, которые тебя понимают.
Пристроившись на барном стуле в кухне Кэмми, я наслаждалась своим мороженым, пока остальные поедали мой торт. Люди крутились буквально везде, но я чувствовала себя одинокой. И каждый раз, когда я чувствовала себя одинокой, я винила его. Поставив мороженое на стойку, я вышла на улицу. Диджей включил Keane – лирическую музыку! Какого черта на моем дне рождения играет лирическая музыка? Рухнув на лежак, я вслушалась в нее, наблюдая за тем, как лопаются воздушные шарики. Воздушные шарики – самая неприятная часть любой вечеринки. Они непредсказуемы; в один момент – счастливые комочки эмоций, во второй – взрываются тебе прямо в лицо. С непредсказуемостью у нас сложились отношения из серии любовь/ненависть. Тот, чье имя нельзя называть, был непредсказуем. Непредсказуем, как большой босс из страшной корпорации.
Начиная распаковывать подарки, как того требовал долг, с мужем, стоящим по мою левую руку, и с лучшей подругой, сверкающей сиськами в сторону симпатичного диджея, – я не ожидала обнаружить коробку в синей обертке.
К тому моменту я уже открыла двадцать подарков, по большей части подарочных карт – слава богу! Я обожала подарочные карты. Не надо нести чушь про то, что подарочные карты – не индивидуальные и не искренние подарки. Нет ничего более индивидуального и искреннего, чем купить то, что ты действительно хочешь. Я только отложила последнюю распакованную карточку на ближайший стул, когда Кэмми отвлеклась от флирта с диджеем, чтобы передать мне последний подарок. Не карточку – простую, не слишком вычурно обернутую коробку электрически-голубого цвета. По правде, я даже не сопоставила факты. Если долго и упорно тренироваться, можно выдрессировать свой мозг напрочь игнорировать некоторые вещи. Именно этот оттенок синего был одной из таких вещей. Я разорвала пластиковую бумагу кончиком ногтя и сняла упаковку,
