мисс Картрайт давно решила для себя (выводы сделала из ответов Мэнби, всегда произносимых шепотом и вытягиваемых чуть ли не клещами, но исчерпывающих), что прежний хозяин как раз из тех мужчин, которые приводят ее в восторг. Настоящий мужчина этот мистер Скеффингтон: пусть суровый (те, что не суровы, просто рохли), зато падкий на женщин. (Женщины-то его до погибели и довели, выдохнула Мэнби, из почтения опустив глаза долу.) Ах, да ведь мужчины, погибшие таким образом, – это слабость мисс Картрайт! Правда, в жизни она таких не встречала, но была уверена, что они есть: к примеру, один из них жил в этом самом доме за двадцать два года до появления здесь мисс Картрайт. Двадцать два года назад она была еще молода и определенно принадлежала к тому типу женщин, в руках которых мистер Скеффингтон таял, как масло. Возможно, она еще и сейчас… кто знает?
Мисс Картрайт брала колокольчик, ликуя и предвкушая, и с едва скрываемым торжеством приказывала посыльному прислать к ней двоих главных грешников. Она сама передаст им хозяйские распоряжения и посмотрит на реакцию тех, кто нанес ей столько обид. Сомс всегда держался с ней как с ровней, что, учитывая полную идентичность их с Сомсом происхождения, естественно, злило мисс Картрайт. Миссис Дентон, кухарка, без тени сомнения перепоручала стряпать для нее своей помощнице, а то и вовсе судомойке, что, учитывая отсутствие у мисс Картрайт иных радостей, кроме хорошей пищи, естественно, злило ее ничуть не меньше.
Ничего: настало время свести счеты, притом эта пара сама нарвалась.
– Вас обоих ее светлость ждет в гостиной на втором этаже, – процедила мисс Картрайт.
Под ее взглядом Сомс и миссис Дентон – студенисто-бледные, на ватных ногах – покинули кабинет, а мисс Картрайт стала готовить документы для их немедленного увольнения: достала и открыла чековую книжку, прошлепала печатями страховые свидетельства, заполнила сертификаты о службе, отыскала в сейфе оригиналы характеристик с прежних мест (после содеянного вчера они, конечно, не стоили даже бумаги, на которой были написаны), – и села ждать.
Она ждала долго, но ничего не происходило. Сначала в доме было тихо, будто все замерли, как в День памяти павших [32]: все слуги затаили дыхание, чуя, что, как только двое зачинщиков выйдут из гостиной, где решаются судьбы, гнев падет на массовку, – но задолго до того, как мисс Картрайт, сидевшая на телефоне, начала недоумевать, а там и беспокоиться, дом ожил. Сопровождаемая облегченными вздохами, в нем возобновилась деятельность: мисс Картрайт ловила привычные звуки, недоумевая все сильнее. Неужели безобразникам дана отсрочка? Не пойти ли ей наверх, как бы решив, что ее звали, и не попытаться ли хоть по хозяйскому тону понять, что здесь, наконец, творится?
Однако смелости мисс Картрайт не набралась. Когда она, не в силах оставаться в неведении, все же вышла в холл (вдруг истину откроют выражения физиономий?), первым ей попался не кто иной, как Сомс. В нарукавниках, деловитый, поглощенный своим занятием, Сомс раскладывал на столе утренние газеты. Видно было, что этот человек для госпожи в лепешку расшибется, а также (только мисс Картрайт отказывалась верить глазам), что он получил прощение.
– У леди Франсес визитер? – робко спросила мисс Картрайт.
Она не знала, что и думать: тон был совсем не тот, каким она полчаса назад извещала Сомса о необходимости явиться пред ее светлостью.
– Нет, мисс. Нет, насколько мне известно, мисс, – почтительно ответил Сомс, из почтительности даже прервав на секунду свое занятие.
Значит, мистера Скеффингтона здесь нет. Наверно, он приснился мисс Картрайт, наверно, он плод ее воображения.
Обескураженная, сконфуженная, с ощущением, что правосудию нанесен удар исподтишка, мисс Картрайт хотела удалиться, но тут через открытую дверь столовой увидела Мэнби, которая водружала на стол букет роз, и шмыгнула к ней.
– Что произошло? – спросила мисс Картрайт.
Она закрыла дверь и прислонилась к ней, подстраховавшись от вторжения. Быть не может, чтобы этот Сомс, эта миссис Дентон, вообще вся эта шайка избежала наказания.
– Разве что-то произошло, мисс?
Мэнби обратила на мисс Картрайт непонимающий взгляд. Непонимание было напускное, ибо в последнее время Мэнби весьма смущали вопросы насчет замужества ее светлости; у горничной даже возникло подозрение, что отвечать она не обязана.
– Разве там, наверху, никого нет?
– Наверху, мисс?
– Да, с леди Франсес. Мне показалось, я слышала мужской голос…
– Это был сэр Перегрин Лэнкс, мисс. – Мэнби (воплощенная безмятежность) поправила розу. – Он приехал спозаранку, мисс, и недавно уехал.
– А как же Сомс? Как же миссис Дентон? Разве их не уволят?
– На сей раз нет, мисс. На сей раз им это сойдет с рук, – ответила Мэнби. – Ее светлость святая, – добавила она, склоняя лицо к розам, чтобы ее целомудренный, даром что обширный, рот гримасой не выдал неодобрения хозяйских действий.
Мисс Картрайт онемела. Да и всякий, при ком грешник столь легко избежал бы правосудия, тоже лишился бы дара речи. Вдобавок и мистер Скеффингтон, как выясняется, даже не думал возвращаться…
– В доме хозяин нужен, мужчина, – прошипела несказанно разочарованная мисс Картрайт, едва выйдя из ступора.
Мэнби разделяла ее мнение, поскольку пестовала ту же мысль последние двадцать лет, – но признаться в этом мисс Картрайт… Ни за что!
* * *
Для Фанни начался трудный период, ведь это очень неприятно – делить кров с целой толпой прощенных тобой слуг. Фанни крепко держала себя в руках, внушала себе, что это ее долг – собственным присутствием предотвращать дальнейшее падение малых сих. Ослабь она хватку – поддалась бы искушению, сбежала бы от ответственности в «Кларидж». Фанни очень сочувствовала тем, кого простила. «Я сама виновата, – думала она. – Свалилась как снег на голову, застукала бедняжек с поличным». Большая ошибка – сваливаться как снег на голову, хотя бы и собственным слугам, поставить в унизительное положение прощенных. Интересно, как Господь Бог, обязанный прощать практически всех и каждого, смотрит потом им в глаза?
У Фанни смотреть в глаза не получалось. Она ловила себя на том, что отводит взгляд, когда дает распоряжения Сомсу и миссис Дентон; отворачивается, когда посыльный бегом, а не шагом, спешит открыть перед нею дверь; краснеет, выслушивая сбивчивые извинения старшей горничной за оплошности столь ничтожные, что сама Фанни их и не заметила бы. Все это было ужасно; Фанни жила в состоянии мучительного смущения, пока, к концу второй недели, по разным мелким признакам не начала догадываться, что слуги вполне оправились и что сама она приняла ситуацию гораздо ближе к сердцу, чем они.
Она не ошиблась. Пробыв полторы недели в положении помилованных висельников, слуги решили, что каяться
