захочет со мной связаться.
Я никогда не слышала столько гробового молчания по телефону, как сегодня днем, когда села в старое потертое кресло в отцовском офисе и позвонила маме, чтобы поделиться плохими новостями. Она едва говорила, пока я излагала реальность всего происходящего – что мы ошиблись, что врачи не обнаружили болезнь на ранней стадии.
Что они распознали ее слишком поздно.
Я говорила дрожащим голосом, глотая тихие слезы, и слушала тишину на другом конце, зная, что на самом деле я слышу, как разрывается мамино сердце.
– Она не очень хорошо это восприняла.
– Да, не очень. – Очаровательный британский говор Саймона так приятен. Я понимаю, как сильно мне не хватает утренних встреч с ним, когда я забираю свой латте с ворчливой благодарностью.
Я скучаю по его сухому юмору, когда брожу по дому, постоянно куда-то направляясь или откуда-то уходя. Я скучаю по тому, что Саймон каким-то образом всегда знает, когда мне нужно прислушаться. Мне не хватает того, что он всегда рядом со мной, так, как никогда не было с моим отцом.
В том качестве, в котором я начала воображать себе Рена Флетчера в будущие годы, не осознавая, что на самом деле делаю это.
– Что ты чувствуешь, Калла?
Я смотрю на свисающие с потолка нити рождественских гирлянд, которые только что включила в розетку.
Лампочки слишком большие, цвета слишком тусклые, свет слишком слабый, и все же создаваемый ими навес почему-то завораживает. Я не могу оторвать от них глаз.
– Я не знаю. Я зла.
– Из-за чего?
Саймон знает, из-за чего именно. Он просто хочет, чтобы я озвучила это.
– Что он не сказал мне раньше. Что он отказывается от лечения. Выбери сам. Все это дерьмово.
– Ты права.
– Но…
У Саймона всегда есть «но».
– В этот раз никаких «но». У тебя есть полное право чувствовать себя так. Я бы тоже разозлился и расстроился, если бы кто-то, кого я люблю, не делал всего возможного, чтобы остаться со мной как можно дольше.
– Я просто не понимаю, как он может быть таким эгоистом! У него есть люди, которые его любят, а он причиняет им всем боль.
– Ты любишь его?
– Конечно, люблю.
Саймон вздыхает мне в ухо.
– Ну, ты бы не призналась в этом так легко, сидя со мной на ступеньках крыльца в ту ночь, не так ли?
– Думаю, да. Тогда я ничего не чувствовала.
И все же всего через неделю у меня не осталось никаких сомнений в том, что я люблю своего отца и не хочу, чтобы он умирал. Что делает все это гораздо более болезненным.
– Но, похоже, он не заботится ни о ком, кроме себя. И никогда не заботился! – Даже когда я произношу эти слова, я знаю, что это неправда. – Он недостаточно заботится, – поправляюсь я.
– Ты думаешь, он не обдумал свое решение?
– Как он мог? Я имею в виду, что не борется с раком?
– Это случается по разным причинам. – И Саймон их знает. У него было много пациентов в терминальной стадии, которые приходили к нему за помощью, чтобы справиться с мрачной реальностью. – Он объяснил тебе свое решение?
– Да, – бормочу я и повторяю все то, что отец озвучил мне ранее.
– Похоже, что это решение далось ему нелегко.
– Может быть. Но это все равно ненормально. – Это никогда не станет нормальным. – Что бы ты сделал?
– Мне хотелось бы думать, что я бы прошел лечение, хотя бы для начала, но я не на его месте. Кроме того, твоя мама привязала бы меня и потащила в больницу, даже если бы я предложил пропустить этот этап.
– Она должна приехать сюда и проделать с папой то же самое, – полушутя говорю я. – Или хотя бы позвонить ему. Я уверена, что она все еще помнит его номер. Она набирала его достаточно раз двенадцать лет назад.
Мои слова встречают тишину.
– Я имела в виду…
– О том, что произошло с твоими родителями, я ничего не знаю, Калла, – осторожно говорит Саймон.
Я вздыхаю. Конечно, Саймон должен знать.
Боже, что за неразбериха с моими родителями.
– Полагаю, Рен очень боится, – наконец произносит Саймон, выходя из неловкого разговора.
– Он сказал, что хочет умереть на своих условиях.
– Это не значит, что он не боится этого.
– Думаю, да.
И сегодня я сбежала из больницы сразу же, оставив его одного.
Меня пронзает чувство вины.
Мы сидим в тягостном молчании, мое тело, одетое в пижаму, завернуто во фланелевую куртку и слой одеял, мой взгляд устремлен в ночное небо, все еще гораздо более светлое, чем то, к которому я привыкла почти в час ночи.
– Значит, похоже, у тебя нет никаких мудрых слов, чтобы помочь мне пережить это.
– Прости. Никаких мудрых слов, – произносит Саймон со вздохом.
– Все в порядке. Просто поговорить с тобой – помогает.
– Хорошо. И помни, ты можешь злиться и расстраиваться из-за его решения, но при этом все еще любить и поддерживать его.
– Я не понимаю, как это сделать.
– Ты разберешься. Ты хорошо воспитанная и знающая себя молодая женщина, и ты принимаешь умные решения.
– Калла! Ты вернешься в постель? – раздается крик Джоны откуда-то из невидимого, но близкого места.
Когда я накинула одежду и вышла от него, чтобы позвонить, он доставал книгу в кожаном переплете со своей тумбочки, нижняя часть его тела была свободно прикрыта простыней. Это было странно эротическое зрелище.
Кстати, о принятии разумных решений…
Боже. Вероятно, его слышала половина Бангора.
– Дай мне угадать. Это, должно быть, тот ужасный пилот из соседнего дома, о котором я слышал от твоей матери, – сухо говорит Саймон. – Молю, расскажи мне, как проходит твоя злобная вражда с ним?
– Я израсходовала всю папину воду, так что мне пришлось остаться здесь на ночь, если я хочу пользоваться водопроводом.
Я также могу остаться в доме Агнес, о чем не собираюсь рассказывать.
– Точно. Что ж, это было мило с его стороны – принять тебя у себя, несмотря на то, что вы смертельные враги.
– Это действительно было так. – И Саймон ни на секунду не купился на мое неубедительное оправдание.
Тяжелые ботинки Джоны стучат по ступенькам крыльца. Он открывает дверь, и я успеваю заметить движение рядом с его ногами. Это Бандит, бегущий впереди него, его глаза-бусинки мерцают в свете рождественских огней. Он издает один из этих высокочастотных стрекочущих звуков.
Я морщусь.
– Эй, Саймон, каково твое профессиональное мнение о человеке, у которого есть домашний енот? – громко спрашиваю я, чтобы Джона понял, что я разговариваю
