Все это маркиз уже знал — кое-что от баронессы, кое-что от дона Аквиланте, который как адвокат улаживал некоторые неприятные для вдовы и ее дочерей дела, по-дружески, бескорыстно помогая им. И баронесса, сказав маркизу в прошлый раз: «Ты нашел бы свое счастье, а заодно и доброе дело сотворил бы!» — имела в виду именно их бедственное положение, которое она под разными безобидными предлогами всегда старалась облегчить, не задевая при этом самолюбия женщин.
Когда все надолго умолкли, маркиз почувствовал, как его снова охватывает внезапное волнение. Голос совести нашептывал ему: «Упустишь момент, не заговоришь сейчас — другого такого случая не будет, никогда не будет! И ты уже ничего не изменишь!»
Эта мысль родилась после долгих раздумий в предыдущие дни, когда он даже испугался, что опять может оказаться во власти тех чувств, которые вынуждали его сожалеть о прошлом, словно предполагаемые «чары» Агриппины Сольмо вновь действовали на него.
Было это и результатом его твердого решения начать новую жизнь, предпринять новые дела, бывать среди людей, действовать вместе с ними, а не оставаться, как прежде, лишь тенью, одним только именем, как это было до сих пор.
Очень верно говорил кузен:
— Рай тут, на земле, если только уметь жить в свое удовольствие!
И теперь маркиз хотел жить в свое удовольствие и в полную меру. Ведь он верил теперь, что умирают только один раз и навсегда. Во всяком случае, точно все равно ничего не известно. Так или иначе, может статься, что в потустороннем мире исповедники покладистее, чем здесь…
Что же до Нели Казаччо… Помогая тайком через кормилицу Грацию его семье, маркиз уже успокоил свою совесть.
И оттого, что он был сейчас тут, возле синьорины Муньос, не смевшей взглянуть на него, оттого, что понял — нельзя упускать случай, и сердце подсказывало: «Или сейчас, или больше никогда, никогда!» — он принялся искать подходящие слова, какую-нибудь фразу, чтобы продолжить разговор, но тут заговорила баронесса:
— Ну так что же? Молчите? Словно и знакомы никогда не были!
— Цозима, — воскликнул маркиз. — Позвольте называть вас так же, как много лет назад… Помните?
Синьорина Муньос подняла глаза, и слабая улыбка появилась было на ее лице, но тут же угасла.
Тогда баронесса встала и направилась в другой конец комнаты под предлогом, что хочет показать младшей сестре кое-какие любопытные вещи, хранящиеся в ящичке шкафа, возле которого та задержалась.
Оставшись с Цозимой наедине, маркиз на какое-то мгновение растерялся. Баронесса прервала нить его размышлений, и он пытался вновь ухватить ее.
— Вы помните? — повторил он.
— Я никогда ничего не забывала!
— И ничего не таите в душе против меня, ничего?
— А разве вы сделали мне что-нибудь плохое?
— Я сделал очень много плохого и вам, и себе. Теперь я понимаю это. И… Если б можно было…
— Теперь! — ответила она, еле заметно полов плечами.
— До сих пор моя жизнь от начала до конца была большой ошибкой, — продолжал маркиз. — Хуже, чем ошибкой, наверное!.. Но я еще не настолько стар, чтобы не исправить ее.
— Многое изменилось, я — прежде всего. Разве вы узнали бы меня, встретив где-нибудь в другом месте? Вот уже много-много лет как мы не виделись. И сейчас подобны двум призракам, неизвестно откуда взявшимся!.. Не правда ли?
— Я хочу отказаться от своей затворнической жизни, хочу жить, как все, среди людей.
— Это хорошо.
— Тетушка баронесса говорила вам уже несколько раз…
— Баронесса добра и заблуждается на мой счет!
— Как это? Почему заблуждается?
— Не знаю, как вам это сказать. Мне кажется сейчас, будто все это сон, что я стою тут и что мы с вами разговариваем.
— И вы не очень огорчились бы, если б, проснувшись, обнаружили, что это был всего лишь сон?
— Вот уже много лет меня ничто не огорчает. Вы же знаете, что случилось с нашей семьей. Мне кажется столь естественным, что несчастья следуют одно за другим и все похожи друг на друга, вернее, наоборот — не похожи!
— «Ни плохая, ни хорошая погода не длятся вечно!» — говорит пословица.
— Мало ли что говорят пословицы!
— Подумайте. Если б мы встретились год назад, я не стал бы так говорить с вами. Наверное, даже постарался бы избежать разговора. Я был другим человеком год назад!.. Я был скотиной! Позвольте мне сказать вам это, позвольте со стыдом признаться в этом! Сегодня, мне кажется, сама судьба благоприятствует тому, чтобы все изменилось и для вас, и для меня. Я не знал, что встречу вас тут. Не знал, что у меня хватит смелости обратиться к вам и со всей искренностью спросить вас: «Вы помните?»
— Моя сестра часто оборачивается и смотрит сюда, она удивляется, что мы разговариваем. Когда она спросит меня: «Что он тебе говорил?» — я не смогу ответить…
— Ответьте ей: «Он спросил, не хочу ли я оказать ему честь стать маркизой Роккавердина!»
— Нет, маркиз! Теперь!.. Слишком много причин. Это было бы для меня честью. Но подумайте!.. Теперь!..
— А если б я настаивал? Если б я сказал вам, что вы поступили бы очень плохо, отказавшись помочь мне начать новую жизнь? Я не прошу вас ответить сию же минуту… Если же сердце ваше будет против, если мое прошлое вызывает у вас неприязнь — это вполне возможно, — то лучше не жертвовать собой. Посоветуйтесь с вашей матерью. Ответ дадите тетушке.
Последние слова он произнес ей на ухо тихо и торопливо, столь велико было его изумление, что он способен говорить с такой мягкостью, о которой даже не подозревал, и в то же время он испугался, что потом не выдержит и перейдет на свой привычный грубый тон.
Баронесса вернулась на свое место в углу дивана.
— Так вы узнали наконец друг друга!
— Немного, — рассмеялся маркиз.
Синьорина Муньос умоляющим взглядом попросила его не касаться темы их разговора. Он, так же взглядом успокоив ее, с радостью заметил, как она преобразилась, прямо расцвела, сразу помолодела, похорошела — оживилось бледное лицо, ярче стали губы, засверкали глаза, и в голосе появилась легкая дрожь, когда она спросила сестру Кристину, не кажется ли ей, что мама беспокоится из-за того, что они задерживаются.
Девушка робко подошла ближе и ответила:
— Мама знает, что после мессы мы должны были прийти сюда.
— Ты не знакома с моим племянником? — обратилась к ней баронесса.
— Она была тогда девочкой, — добавил маркиз.
— Я видела вас, — ответила Кристина. — Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.
— Как устроен этот мир! — воскликнула баронесса. — Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале — хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! — и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!
— Для нас, — сказала Кристина, — весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.
— И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.
— Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, — ответила Цозима. — Мы привыкли… Теперь!
— Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?
— Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?
— Потому что это так! — с грустью ответила Цозима.
Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.
— Слышишь? — обратилась баронесса к маркизу. — Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.
— От старости, тетушка.
— Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!
— Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.
— Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.
Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.
Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.
Радовала не потому, что маркиз был влюблен, как мальчишка (напротив, он даже немного удивился, что питает к Муньос лишь чувство благодарности и уважения), а потому, что ее улыбающееся лицо успокаивало его и отвлекало от других мыслей.
Мог ли ее ответ быть иным, чем он желал?
Между тем надо было думать о том, чтобы привести дом в порядок, многое переделать в нем. Никогда еще не казался он ему таким лабиринтом, как теперь.
Ах этот «старый» маркиз! У него просто зуд был какой-то все переделывать и в городе, и в усадьбах! Строить и перестраивать было его главным занятием.
Как же уродлив этот массивный фасад с огромными воротами и тяжелыми консолями балконов в узком переулке среди невысоких домишек, где его и не рассмотреть даже! Как безобразен двор с колодцем посередине, хлевом с одной стороны, винным погребом с другой, дровяным сараем и сеновалом в глубине, так что вздумай кто-нибудь бросить туда зажженную спичку, сразу вспыхнет весь дом! А лестница! Темная, кривая, она только на то и годилась, чтобы люди тут ломали себе шею. Да и ненужная к тому же, потому что с противоположной стороны дома сюда можно было войти как на первый этаж и только потом, выглянув с балкона, обнаружить, что находишься на третьем этаже.
