Они словно зажали Питкасте в тиски и не дали ему удрать ни в этот, ни в следующие дни.
— Нечего тебе поглядывать на Мяннисалу, — мягко уговаривал его Нугис. — Тебе-то что, а подумай, каково мне: свой родной лес под топор пускаю! Ты просто ленишься, таскаться неохота, вот и все, а у меня сердце кровью обливается. Раз я креплюсь, крепись и ты, — в лесу иначе пропадешь. Загораешься-то ты скоро, да остываешь еще скорей.
Питкасте хоть и не переставал ворчать, но больше не пытался удрать из Сурру и постепенно свыкся с лесной тишью. Бродил со Стрелой и Молнией — Кирр его и близко не подпускала — и поддразнивал Анне, если ей случалось бросить взгляд на дорогу из Туликсааре.
— Ждешь? — спрашивал он с насмешливой улыбкой.
— Кого? — сердито отвечала Анне и краснела.
— Да все того же Реммельгаса, нашего лесного принца! — смеялся Питкасте.
Да, он подсмеивался над девушкой, но — удивительное дело, — часто и подолгу бывая с ней наедине, ни разу не пытался ее облапить. Небывалый случай!
Однажды вечером, когда они втроем — впереди, как всегда, Нугис, за ним Анне, а за ней через полкилометра Питкасте, — усталые до изнеможения, со взлохмаченными волосами, исцарапанными руками, подошли к сторожке, то увидели над ее трубой синий дымок. Ничего удивительного в том, что кто-то проник в жилье не было, хотя они и заперли дверь на замок. Единственный ключ от него всегда прятали в трещину балки на тот случай, если отец или дочь придет домой в отсутствие другого, и это потайное место было известно всем их знакомым. Но оставалось непонятным, кто мог прийти так поздно? Чтоб решить эту загадку, только и оставалось, что прибавить шагу.
Они со дня на день ожидали Реммельгаса, но тот, как им казалось, никогда бы не стал заниматься стряпней. Но, ввалившись в дом, все трое увидели именно его, облаченного в передник Анне и колдующего у плиты над кипящим чугуном.
— Здравствуйте! — воскликнул он и приветственно взмахнул поварешкой. — Не ждал вас так скоро, а то бы раньше картошку засыпал.
Выяснилось, что он пришел не так давно. Идти за ними в лес было уже поздно, и потому он счел за лучшее приготовить усталым работягам горячий ужин.
— К сожалению, меню не очень богатое, — сообщил Реммельгас. — Всего из двух блюд: из картошки в мундире с мучным соусом и чая, горячего, как огонь.
Анне забрала у гостя передник и поварешку, назначение которой оставалось для него, по всей видимости, неясным, и через несколько минут миска с дымящейся картошкой была поставлена на стол. Питкасте, поев, тотчас оживился и принялся необычайно обстоятельно докладывать, сколько трудностей и опасностей было ими пережито за эти дни на Каарнамяэ. Его фантазия могла вызвать зависть у любого. Оказалось, что у них тут было так много приключений, что Нугис, все время хмуро молчавший, даже уши развесил. Весельчак он, этот Питкасте!
Старик вернулся из леса в хорошем настроении — к сегодняшнему дню дело здорово продвинулось. Но при виде Реммельгаса он опять расстроился. Поневоле вспомнился тот далекий уже день, когда новый лесничий впервые пришел в Сурру. И снова проснулась в сердце та же боль за свой лес — с этим ничего нельзя было поделать.
— Очень интересно, — сказал Реммельгас, когда Питкасте кончил, — а что вы за это время успели сделать?
— Товарищ лесничий, о чем вы думали? — Питкасте покачал головой. — Я целый час рассказывал…
— Рассказ был захватывающий, но насколько продвинулось дело, я так и не понял.
Анне в нескольких словах подвела итоги почти недельной работы. Сделано было немало. Лесничий, удивившись, похвалил их.
Нугис покончил с картошкой и взял со стены трубку. Огорчение прошло, — похоже, что он стал наконец отходчивей и рассудительней, чем бывало. Только вот болтовня Питкасте его сердила: ну что он говорит все об одном и том же — о прокладке просек, об оценке да обмере леса, — будто это самое главное. Месяц тому назад, может, так и было, но теперь… И, вновь нахмурясь, Михкель прикусил ус.
Однако любопытство его было так велико, что взяло верх над его обычной сдержанностью, и, вмешавшись в разговор, он спросил:
— Как у вас там… обошлось в столице?
Беседа оборвалась, как ножом обрезанная. Оказалось, что этот вопрос вертелся на языке у всех, что интерес к остальному был сегодня притворным. Три пары глаз выжидающе уставились на лесничего.
— Да, какие вы привезли новости? — тихо сказала Анне.
Реммельгас отодвинул тарелку. На лице его появилось лукавое и задорное, совсем мальчишеское выражение. Он, как бы недоумевая, пожал плечами и склонил голову набок.
— Ах, в столице? Да что там? — спросил он, чуточку скривив губы. Но, не сумев больше притворяться, он вдруг торжествующе стукнул кулаком по столу и глаза его загорелись.
— Я привез хорошие новости, — сказал он, — только хорошие! Мы выпрямим Куллиару, вытянем ее в струнку.
— Когда начнем?
Это спросил старый Нугис.
— Когда! В этом году, конечно. В Центральном Комитете сказали… Но уж позвольте рассказать все по порядку.
История была длинная, но Реммельгаса не прерывали. Ее начало не предвещало туликсаарцам особого успеха: чуть ли не всюду Тамма с Реммельгасом встречали весьма холодно. В главном мелиоративном управлении не могли понять, почему именно лесничий так хлопочет об углублении реки; в министерстве лесного хозяйства с удивлением посмотрели на председателя колхоза, а в министерстве лесной и целлюлозной промышленности с недоумением воззрились на обоих и принялись втолковывать, что у них как-никак промышленное министерство. «А что, — спросил Реммельгас, — если именно промышленность выиграет от углубления реки, получив новую трассу для сплава?» Этого соображения оспаривать не стали, но о финансировании и слышать не хотели.
За день туликсаареские делегаты всего только и успели, что понять: согласованности в деле мелиорации нет. Министерство лесного хозяйства с каждым годом прорывает все больше канав, главное мелиоративное управление тоже не жалеет сил, но о работе друг друга они узнают лишь из газет. Есть, правда, то утешение, что объемистый план по координации их действий уже разрабатывается, надо только подождать. Но туликсаарцы не хотят ждать, у них лежат в портфеле все проекты и расчеты, они готовы показать их каждому, они не собираются так легко отступаться, они требуют, чтобы еще в этом году на их земле загремели экскаваторы и бульдозеры, и ради достижения своей цели они не побоятся постучать в двери или в души хоть трех министров.
Но все же и на другой день они продолжали двигаться все с той же черепашьей скоростью. Всюду им говорили, что в этом году никак еще нельзя начать такого огромного дела, и на то были весьма веские причины. Поначалу с ними говорили очень вежливо и даже терпеливо, убеждали их раз, убеждали два, но потом наконец потеряли терпение. Тамм уже пришел в отчаяние и, ругаясь на чем свет стоит, грозился связать всех бюрократов одной веревкой и засолить их в бочке. Приуныл и Реммельгас — видать, им и вправду было не под силу распутать этот клубок и привлечь три министерства к углублению одной речушки. Только и оставалось, что направить свои шаги в Цека.
Там внимательно выслушали рассказ об их заботах, вызвали на совещание представителей всех трех министерств, и дело вдруг разрешилось быстро и просто: появилось взаимопонимание, появились деньги, и, более того, — все вдруг стали превозносить инициативу и настойчивость захолустных ходоков.
Таков был вкратце рассказ Реммельгаса. Питкасте все время прерывал его своими «да ну?», «ишь ты!», «вот это да!» Анне вся светилась от радости. А Нугис почему-то сидел серьезный и даже не глядел на Реммельгаса. Лишь когда тот добрался до совещания в Цека, он спросил с недоверием:
— Неужто все так и было?..
— Как так?
— Ну, что созвали людей из нескольких министерств… словно в парламент…
Реммельгас подтвердил, что так оно все и было, и перешел к концу своего рассказа, а Нугис всем телом повернулся к окну, словно на дворе происходили куда более интересные и важные вещи, чем те, о которых ему сообщали. Но там ничего не было, лишь Молния, резвясь, носилась за Стрелой, да черемуха, вся в пышном белом уборе, заглядывала в дом. Весна! Нугис не раз встречал и провожал в Сурру весну, но ни одна из них не наступала так стремительно и так беспокойно, ни одна не вносила столько путаницы в его жизнь. Только Нугис об этом подумал, как вдруг на кухне стало тихо, и ему почему-то почудилось, что все уставились на него, словно ожидая, что он скажет по поводу услышанного. Старик попытался собрать разбежавшиеся мысли, но в голову ему не пришло ничего более умного, как сказать:
— Хороша нынче весна…
На следующий день они работали вчетвером, и настроение Питкасте опять упало, потому что теперь и ему приходилось продираться от дерева к дереву. Он удивлялся тому, как быстро успевал Реммельгас заносить в таблицу данные трех оценщиков. Из-за этого у них не было ни минуты передышки и вечером они едва дотащили ноги до Сурру. Дома им и разговаривать не хотелось, не то что любоваться теплым сумеречным вечером. Только Реммельгас и Анне задержались ненадолго у крыльца, заглядевшись на высокое прозрачное небо. За домом, в черемухе, заливались наперебой соловьи, вдали, на сырых берегах Кяанис-озера, хором квакали лягушки. Хорошо было стоять так вдвоем и молча слушать весенние голоса, но утром предстояло рано вставать, и потому, пожелав друг другу спокойной ночи, они вскоре пошли спать.
