Хельми принялась разглядывать ногти.
— Я больше не очень-то верю… этому человеку… Хитрый он, оборотистый и любит власть. А вы поперек дороги ему стали. Он этого никогда не простит.
— Не пугайте, а то я сон потеряю, — пошутил Реммельгас.
— Осмус уволил Кари. Браковщика, помните? Конечно, он мотивировал это не критикой, с которой Кари выступил по адресу заведующего лесопунктом на нескольких последних собраниях, а беспорядком на лесосеках. Но как делянкам стать чистыми, если сам Осмус только и знает, что торопить все время с вывозкой леса. Он всегда говорил: хлам пусть подождет! А теперь все свалил с больной головы на здоровую…
— Это просто невероятно!
— Но все-таки это правда. Кари сам рассказывал. Он был тут, ушел за несколько минут до вас. Пошел на станцию…
Заметив, с каким жаром она обо всем рассказывает, Хельми смешалась, потеряла нить своей мысли и даже слегка покраснела. В замешательстве она встала и выглянула в окно. Реммельгас улыбнулся.
— Смотрите-ка… Все столько говорят о вашем мужененавистничестве, а вы…
Хельми обернулась, глаза ее улыбались.
— Товарищ Реммельгас! — Она торопливо села на диван рядом с лесничим и крепко сжала его руку. — Не скрою — я счастлива. И за это счастье я должна благодарить вас… Вы лучший человек на свете!
Она выпустила руку Реммельгаса и, не поднимая взгляда, торопливо, словно боясь, что ее прервут, заговорила:
— Я боялась людей, а мужчин презирала. Скольких насмешек мне это стоило! Это казалось таким странным и нелепым, — мужчины пытались на пари излечить меня от этой странности. Да так и не вылечили. Своим ухаживаньем они внушали мне еще большую неприязнь. Если б мы встретились года три-четыре назад, вы бы меня испугались: злющая была, как ведьма. Никого не любила, никому не доверяла, друзей у меня не было. Я даже и не искала их, считала, что с меня хватит моей работы, я отдавала ей всю душу, все свои молодые силы. Я ведь не с рождения такая, я была раньше обыкновенной девушкой, скорее хохотуньей и озорницей, чем тихоней, но жизнь меня обламывала и мяла до тех пор, пока не согнула. Сызмала я работала на чужих — сначала пасла скот, а потом батрачила на хуторе. Зимой жила на кухне, летом — в амбаре или на чердаке. Назови меня кто человеком, я б решила, что насмехаются. Хозяин, бывало, пропьет в трактире несколько тысяч, а потом вымещает свою досаду на батраках. Даже если ты понравишься хозяйке, то она за все лето не даст тебе ни одного свободного дня. А если ты не по душе хозяевам или посмеешь требовать, чтоб они платили жалованье вовремя, так тебе укажут на дверь. Собаку никто не выгонял с хутора, а выгнать батрачку было так же легко и просто, как переменить субботним вечером рубашку… А если вдруг ночью к тебе явится хозяин, пресыщенный своей дородной супругой, а ты, глупая девка, не оценишь такой чести, так тоже можешь убираться. И работа, работа и работа. Мне было смешно слышать, будто она приносит радость… Девочкой я, бывало, расхохочусь, мать меня бранит за это: что, мол, заливаешься, голытьба. Я тогда ее не понимала, не знала еще, что беднякам смеяться не положено. Доверяла жизни. Однажды даже поверила, по своей глупости, сердечным излияниям хозяйского сына, его красивым словам. Дело было не столько в заманчивых обещаниях, сколько в том, что сын хозяина мне нравился. Потом я дорого заплатила за свою наивность — забыла смех и радость, возненавидела жизнь, стала бояться людей, презирать мужчин, воображающих, что у батрачки нет ни души, ни сердца…
Хельми рассказывала, опустив голову, глядя на свои стиснутые руки. Кончив, она глубоко вздохнула, словно ей стало легче, словно с души ее упала тяжесть, и, когда она подняла лицо, Реммельгас заметил, как в ее глазах блеснули слезы.
— Все это было слишком несправедливо, слишком бесчеловечно, чтоб длиться дольше. Сами можете догадаться, что для меня значило установление советской власти. В первую же осень я поступила в Вольветский лесопромышленный техникум. Лес всегда был мне другом, всегда меня успокаивал, возвращал силы. Человек быстро забывает и быстро учится. Я стала браковщиком и забыла многое из пережитого, с головой погрузилась в свою работу. Не только из благодарности, не только из сознания долга перед советской властью, а потому что работа была для меня всем. Возвращаясь в первые дни домой, я плясала от радости. Да-да, скакала, как сумасшедшая: мой труд был свободным, был нужным, и все во мне пело, и лес пел вместе со мной. Я хорошо понимала, что мне дала советская власть. Она дала мне жизнь, богатую, многогранную жизнь. Но я по-прежнему оставалась одинокой, сторонилась людей. Доверие к людям постепенно возвращалось, но неприязнь к мужчинам упорно не проходила. Мужчины со своей стороны немало приложили усилий, чтоб я оставалась все таким же «чертополохом». Вы меня ободрили, сокрушили во мне последнее предубеждение батрачки.
— Только ли я? А Кари? — поддел ее Реммельгас.
— А с ним иначе, совсем, совсем иначе! — Щеки Хельми опять зарделись. — Без вашего ободрения я и его бы сторонилась, заставляла бы себя сторониться вопреки своим чувствам. Так что и тут я вам обязана…
— Сколько вы мне приписываете!
— Это еще не все. Когда заведующим лесопунктом стал Осмус, я залюбовалась тем, как энергично, как настойчиво он повел дело и принялся хозяйничать в лесу. Особенно впечатляли высокие проценты и похвалы на собраниях и в газетах. Они приносили мне большое удовлетворение, они ведь говорили об успехе нашего общего дела, а в нем была и моя доля, доля труда той самой Золушки, которая лишь недавно стоила ничуть не больше, чем плуг, или борона, или какой-нибудь другой инструмент в сарае серого барона. Вы все перевернули. Осмус пришел в ярость, и я поначалу обиделась. А потом поразмыслила обо всем и поняла, что вы были правы. Мне стало стыдно за себя, за то, что я ничего не замечала.
— Осмус и сейчас еще не понимает…
— Понимает, он все понимает, но просто не признается в этом. Будет ли здесь шуметь лес или останутся одни голые пни, — ему все едино. Завтрашний день Туликсааре его не волнует, он заботится лишь о собственном будущем.
— Будущее леса и нас самих — одно с другим связано.
— Это верно — человек поднимается не в одиночку, а вместе со всеми.
Хельми поставила на стол молоко и свежеиспеченные пышки. Они уже принялись за еду, когда вдруг пришел Осмус. Он сделал удивленное лицо, принялся извиняться и даже попытался тотчас уйти. Хотя он не обронил ни одного намека, но все его поведение говорило о том, что он понимает увиденное по-своему и сделает свои выводы.
Осмус пришел рассказать о своей борьбе с министерством, о том, как он добился материалов для лесной узкоколейки, и о том, что он поручает Хельми руководить строительством. Но разговор о будущей работе не клеился, всем было не по себе, и Реммельгас вскоре поднялся.
— Ну нет! — Осмус вскочил. — Я здесь у вас третий лишний, так что я и уйду…
Реммельгас и виду не подал, что понимает его намек. Тем временем дождь прекратился, хотя надвигавшиеся густые тучи обещали новый ливень. «Если потороплюсь, может, поспею до дождя в Сурру», — подумал Реммельгас, но ошибся: не успел он дойти и до дому, как полило вновь.
Этот день оказался долгим для Реммельгаса, долгим и томительным. Большую его часть он простоял у окна, по которому стекали струи мутной воды. Тучам, казалось, не было ни конца, ни краю, но все же к вечеру их сплошная серая масса разорвалась и дождь затих.
Однако было уже поздно пускаться в Сурру…
В середине недели Реммельгасу пришлось послать Питкасте замерять лесосеки в районе Люмату, а когда Осмус напомнил о прокладке железнодорожной трассы, лесничий был настолько занят другими неотложными делами, что и на помощь лесопункту послал объездчика. С разрешения лесничего на подмогу пригласили и Нугиса с дочкой, но девушка отказалась. В воскресенье Анне ждала Реммельгаса, она хотела в тот день поделиться с отцом своими планами и надеялась на поддержку лесничего. Погода, правда, была плохая, но в полдень дождь перестал, — если б он захотел, то вполне мог бы успеть добраться до Сурру.
— Пусть лесничий сам бегает, — обиженно проворчала она теперь в ответ на приглашение, — нечего ему командовать.
Осмус на это сказал, что у лесничего, мол, очень много дел, особенно теперь, когда он, по-видимому, готовится к свадьбе.
— К какой свадьбе? — спросил оторопевший Питкасте.
Когда Осмус назвал Хельми невестой лесничего, Питкасте махнул рукой: охота, мол, слушать бабьи сплетни! Осмус притворился рассерженным и, чтоб восстановить свой престиж, рассказал о том, как застал воркующую пару наедине. Видно, праздновали помолвку. Он взглянул потихоньку на Анне и остался доволен тем, какое впечатление на нее произвела эта новость: девушка прикусила губу и побелела как бумага.
