— Значит, Устин не сгорит, не сгорит… — повторяла она и с каждым словом ощущала все большую тяжесть. Ухватилась рукой за косяк. Еле держалась. Взглянула еще на огонь, поискала глазами Ванюшку и увидела рядом Устина. Он тянул к ней ручищи.
— Вот ты где? — схватил Ксюшу за косу и с силой бросил на землю. — Бей поджигателя!.. Бей!
Ксюша не ощущала боли, но удары слышала явственно, как будто били по чему-то гулкому, вроде обичайки на прииске. И дым, тяжелый, тягучий дым сгущался с каждым ударом…
ВТОРАЯ ГЛАВА
1.
Прохладным, прозрачно-розовым утром поезд Валерия дотащился до вокзала родного города. Спрыгнул беглый командир на перрон. Огляделся. Ласковое солнце поднималось над фронтоном вокзала. Приятную силу почувствовал в теле Валерий, приятную легкость на сердце.
«Дом, скоро дом!»
Привычно протянул руку за чемоданом и чертыхнулся: на гауптвахту с чемоданом не сажают.
— Тьфу, черт, хоть бы ремень достать, а то явишься перед отцом, как баба в родильный дом.
Вспомнив полк, гауптвахту, Валерий почувствовал неприятную виноватость и какое-то сожаление. Что бы там ни было, но, по-честному говоря, недолгий период командования полком был единственным, по-настоящему интересным периодом в жизни Валерия. Поэтому и к членам полкового комитета, посадившим его на гауптвахту, и просто. к солдатам полка сохранилось чувство уважительной дружбы и сознание их правоты.
Валерий сунулся было к извозчикам, но, вспомнив, что в кармане нет ни копейки, пошел потихоньку домой. Шел и, видя открытые булочные, хлеб на полках, слыша гудки депо и макаронной фабрики, с гордостью думал: «Сломили мы все-таки саботаж», — и опять загрустил. Могучее, гордое «мы» мало подходило к его положению. «Мы! Кто это мы?»
Он взбежал на парадное крыльцо отчего дома и был удивлен, что его опередила стайка громкоголосых мальчишек. Они прежде него открыли тяжелую дверь с зеркальным стеклом.
— Не… арифметика.
— Дательный третий день зубрю и никак не запомню.
— Школа? — Валерия обдало холодом. — Где же я буду жить? И как же наш зимний сад с фонтаном, золотыми рыбками, глициниями? Неужели нельзя было устроить школу где-нибудь в другом доме?
В полковой комитет частенько заходил старичок — ротный фельдшер. Сядет в углу, возле печи, поставит между коленями палку с набалдашником в виде тигровой головы, и если придет кто требовать для себя особых прав, — привилегий, фальдшер слушает-слушает да как стукнет палкой о пол: «Фазан! Тебе подавай революцию во всем мире, но только не у тебя в квартире!»
Поговорка фельдшера стала крылатой фразой. Ею под общий смех осаживали зарвавшихся. Сейчас она вспомнилась Валерию, но не вызвала смеха.
— Зачем же школа в нашей квартире? — повторил огорченный Валерий и пошел искать отца.
Родителей ой нашел в двухэтажном флигеле, где раньше была главная контора дома Ваницких, где жили приказчики, управляющий. Мать, увидев Валерия, сразу заплакала.
— Дожили… Угла не имеем.
— Мамочка, потерпи. Образуется, — утешал Валерий, а на душе становилось все слякотней. — А где отец?
— Даже ночами работает. У него все какие-то люди.
Изменился Аркадий Илларионович. Осунулся. Поседел. Он встретил Валерия в дверях, обнял его, но в кабинет не провел.
— Я очень занят, Валерий. Давай встретимся вечером. Ты получил мою телеграмму с вызовом? Нет? Ты приехал удивительно кстати. Дай мне честное слово, сегодня и завтра… ну, словом, до моего разрешения ни в коем случае не появляться на улице. Не уходить никуда из дому.
— Странно, папа, я же не мальчик.
— Валера, дай слово. Отец не часто просит его.
— Но почему, объясни.
Завтра я тебе объясню, а пока подари мне твое присутствие в этом доме! И ни-ику-да-а!
2.
С присвистом рассекает лемех желтое море прошлогодней травы, и черный блестящий вал спадает с отвальника плуга. Запах свежей земли щекочет ноздри. Егор старается вести плуг ровней, даже вспотел от натуги. Сколько лет и особенно весен, когда распускались почки берез и черемух, начинали зеленеть луговины, он ворочал в шурфе валуны и грезил черной, пахучей землей на отвале блестящего лемеха. Наконец-то! Дождался! Поет плуг. И ручки его, железные, теплые, будто живые.
— Но, милые, но-о, — покрикивает Егор на лошадей. Какая же пахота без «но-о», без ржания лошадей, без грачей в полосе, собирающих на завтрак личинок.
И солнце сегодня словно нарочно светит празднично ярко и греет, как улыбка любимой.
Родная земля! Черная, пахучая борозда! Тысячи лет ты манила к себе настоящего человека! Любовью, вниманием к природе, к тебе, родная земля, познается цена человека.
В забое Егор чувствовал себя пасынком жизни. Сегодня— как мать родную нашел. Пой, плуг! Отворачивай пласт!
— Но-о, гнедые…
— Но-о-о, — послышалось позади. Это Тарас понукал вторую упряжку. Затем новое «но-о-о» — и третий плуг вспорол ковыльную целину.
Далеко впереди куст прошлогодней полыни. Егор направляет на него лошадей, как капитан в бурном море направляет корабль на далекий маяк.
Первая борозда — полю зачин и должна быть как струна. А эта к тому ж всей коммуне зачин. «Эвон сколь народу вокруг. Не дай бог осрамиться, скривить борозду».
А народу и правда полно. Вон Лушка в малиновой праздничной кофте, в цветастом платке, в лазоревой юбке, а босиком. В обутках нельзя вести первую борозду.
Рядом Вера Кондратьевна… Ей, городской, непривычно идти босиком. Трава колет ноги. Вера идет, как по горячим углям, а белая блузка ее кажется легким облаком среди цветущего луга из праздничных сарафанов.
Вавила тоже босой, как и все. Распоясал холщовую рубаху, ворот нараспашку, ремень повесил через плечо, выцветшая фуражка в руке. Идет и поет что-то.
Аграфена в праздничном сарафане, ведет за руку Петюшку. Дядя Жура шагает, как на ходулях, и машет руками, словно бы степь измеряет. За ним — новоселы, а теперь коммунары — из «расейского» края, приискатели— члены коммуны.
— Родной ты мой, говорила вчера Аграфена, — честь-то кака тебе оказана: первую борозду проложить по степи. У всего-то народа ты на виду. Ни Кузьму, ни Устина так не жаловали.
— Небось и тебе ни Уська, ни Кузька не приглянулись, — смеялся Егор, — а Егоршу себе подглядела.
«Вожаком у народа ты стал, мой Егорушка».
Егор идет за плугом, без шапки, босой, в серой посконной рубахе навыпуск, в посконных портках. Через плечо на ремне висит кнутовище и длинный ременный кнут змеится по борозде. Стройнее, моложе и выше кажется людям Егор.
Кто знает, может быть, твоя борозда будет первой коммунаровской бороздой России. Первой в мире коммунаровской бороздой.
— Но-о, родимые, но-о-о…
Режут три плуга желтую степь. Спадают с отвала черные пласты земли…
Трудной была дорога к коммуне. На ощупь брели.
Ведет Егор плуг и вспоминает, как приехал со съезда, как привели его в новую школу, что достроили без него на бугре в пихтачах, напротив приисковой конторы.
— Рассказывай, как съездил, Егорша? Что видел? Что слышал? Все сказывай, — торопили товарищи. А народу в классе тьма-тьмущая.
Егор тогда перво-наперво стены внимательно осмотрел, окна, скамейки, печь — и слеза на глаза накатилась.
— Мечта сбывается, а! Петька грамотным станет. Да боже ты мой, за это одно жизнь можно отдать, — шептал он. — Вот она, революция! Вот она, наша Советская власть!
До самого вечера рассказывал Егор, как съезд провозгласил по всей Сибири Советскую власть. Как создали совет рабочего контроля. Как по железной проволоке говорил с самим Питером и как просил Питер хлеба.
— Умоляем скорее и больше дать хлеба, — так и сказали из Питера. Без хлеба Советская власть — пустой разговор. Сеять надо поболе. Мне в городе, в Совете наказывали: приедешь — и сразу мол, значит, делайте, штоб сообча, штоб комм-уния…
— Сообча сеять хлеб? Тут надобно покумекать.
Выбрали Егора председателем Сельревкома, а с коммуной решили подождать.
Спозаранку тянулись люди в ревком. Особенно безземельные, беженцы из «расейского» края. Обступят они Егора — и каждый с докукой.
— Нес вчера жердинку из леса на дрова. Кержаки увидели и шею накостыляли. Наш, грит, лес. Мы, грит, вам…
— Егорша, пошто кержаки на мельнице без очереди мелют, а я третий день как стал у двери, так и стою. Зерна-то мерка всего…
— Не в кержачестве суть. Я вот кержак и вместе с тобой стою, потому как зерна у меня пудишко, а не десять кулей.
— А дерет-то Кузьма, язви его в печенки, за помол пять фунтов с пуда да фунт на распыл. Расстараешься ведерком зерна, а с мельницы пригоршню тащишь.
— С землей-то, Егорша, как?
Знают: составлены списки на передел земли и скоро приедет в село землемер. Да за воплем «с землей-то как?» другое скрывается: а что мы с землей делать станем, ежели ни плуга у нас, чтоб землю вспахать, ни лошадей, чтоб плуг протащить, ни зерна, чтоб посеять?
