— У нас двое детей, суслики и Данькина собака. Тебя не разведут, — отец кричит громко.
И довольно.
Различимо даже на расстоянии, которое хочется сократить. Оказаться рядом с ними, чтоб посмотреть, увидеть лично, как из ванной, дабы не упустить момент и подначить, папа выглядывает, держит в руке бритву, и на клочья пены, что делают из него Деда Мороза, он внимания не обращает.
Или же, сдвигая очки и поднимая голову, он отрывается от книги.
Усмехается.
И когда мы попрощаемся, Владлен Дмитриевич по обыкновению ворчливо спросит, цела ли ещё Прага, а то мы с Веткой по камню её разнести вполне могли. Мы же вместе живем, пусть об этом и не заявлялось прямо, но… оно понялось без слов, принялось как само собой разумеющееся ещё в Кутна-Горе.
— Слышал? Меня даже не разведут! — мама заявляет эмоционально, подхватывает отцовский тон, словно настраиваясь на одну с ним волну, и жалуется она задорно. — У меня в этой семье никакого авторитета, Димка. Один Кирилл меня уважает.
— Не обнадеживайся, Ингушка, он тебя боится.
— Что… да как ты меня…
— Ма, ты знаешь, я вас люблю, — нечастое признание у меня вырывается как-то само и вместе с улыбкой, что появляется от их перепалки.
Или вида спящей Север.
Всего и сразу.
И домой мы съездим.
Когда поправится пани Власта и закончится эта чёртова история с панами-куклами, я уговорю Ветку завалиться к моим на месяц. Или два. И вначале осени, когда на даче каждые выходные устраиваются костры, шашлыки и печёнки, которые — я расскажу Север — на самом деле картошка, что из золы, обжигая и марая пальцы, выкапывается.
Перебрасывается из руки в руку.
И от почерневшей, похожей на скорлупу, кожуры эта картошка очищается, посыпается тут же, у костра, солью…
Мы будем отсыпаться до обеда, а после лежать ещё и слушать, как внизу, на кухне, точно так же препираются вполголоса родители. Мы пойдем, подбив заодно и Даньку с Кириллом, за брусникой, чтобы, набрав полные корзины, уговорить маму испечь её фирменный пирог. И на рыбалку, обещанную слишком давно, я отца всё ж утащу.
— Конечно, знаю, — мама отвечает не сразу, фыркает через паузу, в которую вообразить и представить всё я успеваю. — Ещё бы ты нас не любил, бессовестное создание! Тебя, в конце концов, тоже любят, ждут и скучают.
На последнем слове её бравада заканчивается, срывается голос, выдавая и волнение, и переживания, из-за которых бессовестным созданием я себя вполне так чувствую, обещаю позвонить завтра и в курсе новостей держать.
Они ведь тоже думают о пани Власте, которую вчера наконец прооперировали, решили, что можно и других вариантов нет. И сейчас Власта Меньшикова надлежаще, как выразился Мартин Догнал, выйдя к нам после.
Отправил в который раз домой.
И его тоскливое бормотание о том, как мы его достали за эти дни, было пропущено мимо ушей. В конце концов, он нам тоже нравился.
— И Ветку. Ты береги её, Димка, — мама просит.
Желает спокойной ночи, которая у них уже настала, а потому прощаться пора. И, сбрасывая звонок, я убираю телефон в карман, остаюсь стоять в дверях. Я продолжаю улыбаться, потому что спящая Север… уютная и домашняя.
Трогательная.
В моей толстовке и с отпечатком подушки на щеке, и волосы из пучка, что привычно закололся карандашом, у неё выбились, растрепались, обрамляя лицо.
А ноги, в кислотно-ярких носках с рожицами, она поджала смешно.
И, пожалуй, в первый раз мелькает мысль, что я хочу, как отец. Я хочу лет через десять, как он, довольно закричать — про невозможность развода из-за детей и собаки — Север. И через двадцать, тридцать, когда про внуков добавить будет можно.
— Димыч… — Север бормочет сонно, едва слышно.
Хмурится вдруг.
Поворачивается беспокойно и ещё раз, ворочается, отчего накинутый плед окончательно сползает на пол, заставляет с места сдвинуться, подойти и поднять. И укрывая её, как и пару часов назад, вновь, я сажусь на край дивана, торможу, не убирая руки с пледа и Север.
— …он… пришёл… — Ветка шепчет жалобно.
И её лицо кривится, будто зареветь она готова.
Во сне, который её не отпускает, и за плечи, вырывая к себе и зовя по имени, я чуть встряхиваю. Покачиваюсь, когда за мою руку она хватается, садится резко, прижимаясь всем телом, и её сердце, что грохочет совсем рядом, я слышу хорошо.
Повторяю негромко, касаясь пальцами её волос и затылка:
— Север.
— Да… я… сон… — она произносит потерянно, отрывками, отодвигается слегка, ровно на столько, чтобы в лицо мне заглянуть, моргнуть, скрывая на миг пугающе большие зрачки. — Я уснула и опять. Он всё время мне снится, Дим.
— Ворон? — я уточняю осторожно.
А она, едва заметно ёжась, кивает:
— Только теперь в замке. Ворота падают, а он скачет и другие всадники, они весь двор заполнили и факелы зажгли. Такие отсветы и тени на стенах. И меня, точнее её, нашли. Она не сказала про город, даже когда били. Как думаешь…
— Мы не узнаем, Север, — я говорю быстро.
Обрываю, потому что думать о таком не стоит.
Не ей.
И может хорошо, что сделать запись о последних часах Альжбеты из рода Рудгардов было уже некому, не все легенды стоит знать до конца. А в то, что это был конец и Ворон вернулся, верится. Прав был пан Герберт, метко предположивший о её смерти, или, быть может, он всё же успел дочитать дневник до конца.
Почти до конца.
Самые последние строки, что похожи на торопливую приписку после письма, слишком неровные и, судя по всему, шифрованные. И разобрать их, сидя то в больничном холле, то дома, у нас так и не получилось.
Пусть мы и старались, занимали голову.
— Он её убил за то, что она была с другим, — Ветка говорит убежденно, чуть сползает по дивану, пристраивая голову мне на грудь, и руки на моей спине она держит крепко сцепленными. — Он был одержим ею и хотел. Мне кажется, в Вене что-то случилось, на маскараде. Альжбета упоминает его несколько раз. Она не пишет конкретно, но оно между строк, понимаешь? Чувствуется. И я всё думаю, кто он. Почему ему подходит Ворон? Друг императора, единственный друг из Эскади… Э-ска-ди…
— Мы смотрели, такого места нет.
— Нет, — Север повторяет эхом. — Тогда что?
— Не знаю, пока не знаю.
— И про подарок Яна она ничего не упоминает. И он сам…
— Тело в лесу, — я напоминаю и других ответов не нахожу. — Будь жив, Ян бы вернулся, он любил её, раз даже семейную реликвию отдал. А камень… Мне кажется, Альжбета могла его спрятать вместе с городом. Это было бы разумно. Выжить она не рассчитывала. А так… сохранить и то, и то.
— И оставить после себя кучу загадок, — Ветка добавляет.
Сводит брови к переносице, словно о чём-то думая или вспоминая, а после отстраняется, выбирается из пледа и моих рук, вызывая душевный протест и недовольство. И вернуть обратно её хочется, это физическая потребность — чувствовать, не отпускать даже на расстояние вытянутой руки, но… сходить совсем с ума нельзя, а потому я сдерживаюсь.
Наблюдаю, как до чайного стола, переползая на самый край дивана, она дотягивается, сдвигает в сторону раскрытый дневник Альжбеты, который в разряд настольных книг у нас давно перешёл, и найденную в тайнике куклу Владислава Север берет.
Возвращается, пристраиваясь сбоку, ко мне.
И к себе на колени я её перетягиваю, так… спокойней.
И надежней.
И ногу, устраиваясь удобнее, она через меня перекидывает. Задирается, оголяя ноги, край толстовки, забирает всё внимание, и руки к её бедрам тянутся сами. Невозможно удержаться, когда она так близко.
Теплая и нежная.
— Дим! Не отвлекай!
— Я не отвлекаю.
— Вот и… смотри, второй тайник, — Север, слегка краснея, произносит и гордо, и поспешно, отцепляет от пояса с массивной пряжкой потемневший ото времени кинжал, что похож на игрушку, вот только из стали. — Альжбета писала, что обе куклы особенные, с секретом, и я подумала, что раз у её куклы был помандер, то тут…
