Когда-то в шутку и из любопытства я брала фонендоскоп у Дарийки, вставляла, уворачиваясь от неё и смеясь, жёсткие и неудобные трубки в уши, чтоб громкое и словно обжигающее буханье своего же сердца услышать.
И это было почти, как с ракушкой, которую к уху подносят, а она поет.
Непонятно.
Так и сердце, что стучит без каких-то там тонов, оно просто стучит.
Для меня.
Не для Дима, который, подняв голову к сини неба, говорит без эмоций, так спокойно и ровно, что больно физически:
— При патологии тон меняется. Слабнет или, наоборот, есть акцент. Может быть расщепление. Бывает ритм перепела или галопа. И… много чего бывает. Шумы опять же. И надо услышать, понять, собрать анамнез. Назначить обследование и потом решить по тактике. И от тебя зависит, будет лучше или нет, сможешь или нет. И я мог. А сейчас нет.
— А они тут могут, да? — я спрашиваю тихо, подхожу, чтобы к стене рядом с ним прислониться, упереться в неё ладонями, и голову в его сторону я поворачиваю.
Вглядываюсь.
Как зубы он на миг сжимает, появляются желваки.
— Да, — Дим соглашается, усмехается криво. — Они могут, а я… Мне уже не оперировать, даже не ассистировать. Мне в операционную вход закрыт, я уже не буду, как тот же Мартин, туда переодеваться и мыться. А оно как наркотик, понимаешь? Ничего хорошего, но затягивает по самую маковку и ломает, если забрать.
— Но ведь ещё не до конца, можно попробовать… вернуть, — я говорю осторожно, нахожу его правую руку, чтобы сжать, удержать, когда он дёргается, разворачивается ко мне, прислоняясь к холодной стене плечом. — Мы позвоним профессору Вайнриху, договоримся. Мы попробуем. Пока есть хоть один шанс… Мы будем пытаться, Дим.
— Мы?
— Мы, — я повторяю твёрдо, выдерживаю его взгляд.
И мои пальцы он сжимает сильно, до боли.
Тянет к себе, заставляя шаг сделать, уткнуться в широкую грудь и ткань футболки, от которой пахнет мылом, чуть табаком и сухим ветивером, Димом. Моим Димычем, который кладет свой подбородок мне на голову и произносит едва слышно:
— Он тогда сказал, что ты — мой личный ангел-хранитель.
— При моём-то характере… — я, цепляясь за него, выговариваю едко, насмешливо, чтобы растерянность скрыть и с голосом справиться, не шмыгнуть носом, — …какое великое заблуждение.
— Я тоже так решил. Ты больше тянешь на моё личное исчадие ада, — он заявляет куда громче, ехидно, хмыкает, когда в бок я ему врезаю. — Что и требовалось доказать. Ведьма.
— Бойся, это ещё не доказательства, — я фыркаю независимо.
Пытаюсь столь же независимо от него отойти, но… между стеной и Димом, меняя немыслимым образом траекторию движения, я почему-то оказываюсь. Улыбаюсь, когда мои руки он перехватывает, разводит их в стороны, чтобы к стене прижать, поцеловать.
Ещё и ещё.
И всё равно мало, всегда мало.
И уже сама я тянусь к его губам, чтоб языком по ним провести, дойти до той грани, когда все мысли из головы выветриваются напрочь. Проваливается, уходя из-под ног, куда-то земля, и за крепкую шею я хватаюсь сильнее, держусь, ибо собственные ноги не держат. Я проверяю на ощупь твёрдые, будто литые, мышцы, что упасть мне никогда не дадут.
А Дим пробирается руками под накинутую поверх майки безразмерную кофту, которая с одного плеча и так съехала, как и лямка майки, бюстгальтера. И последний предмет гардероба жалкие остатки мозга включает, заставляет выставить пред собой руку.
— Дим, стой, — я требую, вот только с таким сбившимся дыханием и стоном требуют скорее продолжения, а не остановиться. — Мы возле больницы.
— Ну и отлично, — он, задевая и обжигая губами кожу, бормочет торопливо, в шею, отчего моя голова запрокидывается сама, — всем увидевшим и впечатленным успеют оказать помощь.
— Вахни-и-ицкий…
— Хорошо, — Дим вздыхает скорбно, шумно, отстраняется, чтобы мою кофту поправить, удержать второй рукой мой затылок и своим лбом, выравнивая дыхание, к моему прижаться, — но ты мне должна.
— Я тебе каждый вечер должна, — я напоминаю, фыркая. — И утро. И…
И за все пропущенные годы мы явно наверстываем.
И Димыч, обещая пану Ярославу потопы не чаще раза в месяц, себя недооценил. Оплачивать ремонт мы будем значительно чаще.
Но будем, потому что вдвоем интересней…
— Там Мартин уже, наверное, вернул бабичку в палату, — я говорю быстро, моргаю, прогоняя мысли, от которых и горячо, и почти больно. — Ты мне должен перевести его тарабарщину о результатах обследования на русский язык.
— На русский?
— На чешский, — я, разглядывая иронично вскинутые брови, стучу по его плечу. — Дим! Ты понял, что я… образно. Ты часто так говоришь.
— Ага, — он соглашается, умудряется вложить в три буквы всю тонну ехидства, от которого хочется то ль ещё раз его стукнуть, то ль рассмеяться. — Пойдем тогда, будем переводить… на русский.
Он протягивает руку, которую, сверкнув глазами, я принимаю. Парирую, закатывая глаза, так, как давно уже не было. Сто лет назад мы бросались в друг друга язвительными фразами, от которых становилось и легко, и весело.
Теперь ещё и жарко.
И я шепчу, вставая на носочки и касаясь губами уха, непристойность, чувствую, как мою руку предупреждающе сжимают, но… мы уже стоим у лифта. Ждём, дабы на шестой этаж, в нейрохирургию, подняться. И людей рядом с нами много, а потому ничего-то мне не будет, не сейчас.
А значит можно, получая удовольствие от темноты его глаз, дразнить дальше, вот только я, продолжая улыбаться, оглядываюсь на миг назад.
Цепляюсь краем глаза за… Марека.
Чёрные волосы, убранные в низкий хвост, благородная горбинка на носу. Он мелькает около огромного стенда-схемы больницы. Говорит с кем-то по телефону, хмурит знакомо брови, вскидывает голову, отчего серые глаза в меня упираются.
Мы встречаемся взглядами.
И выражение его лица меняется, проваливаются ещё глубже в одно мгновение глаза, и назад, к стоящему у стены кофейному автомату, он отступает.
— Дим, там Марек… — я дёргаю за руку.
— Где?
— У… карты… — я выдыхаю растерянно.
Моргаю, потому что возле стенда никого нет. Нигде нет. Я не могу отыскать его лицо в толпе, в куче народа, которого в холле набирается, и впору думать, что мне показалось.
Штатный фотограф «Dandy» мне только пригрезился.
— Там никого, Север.
— Но он был, — я повторяю упрямо.
А Дим, касаясь губами моего виска, вздыхает:
— Пойдем, лифт приехал.
Он подталкивает меня к стальным дверям, что разъезжаются беззвучно, впускают и докторов, и пациентов, и кнопки различных этажей красным загораются. Я смотрю на эти кнопки, пока мы едем, я обкусываю губы, чтобы не сорваться.
Не набрать тут же Мареку и не закричать.
Я позвоню ему позже.
Вытрясу всю душу, но получу все ответы.
— Север…
— Он не племянник, — я выпаливаю.
Разворачиваюсь к Диму, что ловит меня за руку и тормозит, не даёт дальше лететь по пустому коридору шестого этажа.
И к себе в который раз за день меня прижимают, слушают.
— Но он вечно появляется рядом со мной! Я хочу понять, почему так, чёрт возьми, происходит! Эрланген, Либерец, теперь больница! И только не говори мне, что он пришел навещать любимого дедушку!
— Север!
— Что?!
— Ты кричишь, — он произносит ёмко.
Так, что почти совестно делается.
В больнице же, как в библиотеке, принято соблюдать тишину. И услышь меня доктор Догнал, то выставленной за дверь мне быть.
— Он наговорил мне в Либерце про любопытство, которое хорошим не кончается. Он там был не один. И я думала, он столкнет меня с лестницы. Он так говорил и смотрел.
— Хочешь, я ему физиономию начищу?
— Ты из-за меня всё время дерешься.
— Ну, у меня не так много вариантов из-за кого стоит драться, — он улыбается, пусть я и не вижу, не поднимаю голову, но эта улыбка слышится в голосе.
Даёт успокоиться.
И выдыхая, я говорю уже почти нормально:
— Мне надо с ним встретиться…
