— Тоже что-то может быть.
— Да, — Север, соглашаясь, кивает. — Я за эти дни совсем забыла про кукол и вообще, а сегодня, пока вы гуляли с Айтом, вспомнила. И нашла. Этот кинжал — дага, для левой руки. В то время была как раз мода на необычные даги, если нажать вот здесь, у эфеса…
То лезвий, тихо щёлкнув, станет три.
А навершие, инкрустированное каким-то камнем, приоткроется.
— Рубин, — я, заглядывая в тайник, невольно присвистываю.
— Именно, — Ветка вздыхает, наклоняет кинжал, и ярко-красный камень на её ладонь выкатывается, она же, поднимая голову, спрашивает. — Только… зачем было прятать эти два рубина, Дим? Посмотри на наряды кукол, они расшиты драгоценными камнями, на волосах Альжбеты сетка из золота. И перстни у Владислава. Жемчуг, в конце концов, он был ценен. Но нет, она оставила всё на виду, а в тайник убрала небольшие рубины. Почему?
— Погоди, ты помнишь… — я начинаю медленно, пытаюсь удержать мелькнувшую мысль, сложить, и рубин я у Север левой рукой беру, чувствую острые грани. — Она пишет про тайник, про главный тайник, который откроют только двое.
— Два рубина…
— В двух куклах.
— Ты думаешь…
— Они ключ, — я заключаю.
А Север вытаскивает из-под толстовки одну из цепочек, на которой помандер вместо кулона болтается. Он открывается, и второй рубин, доставая, Ветка между пальцами зажимает, поднимает к свету, чтобы на игру красных оттенков, прищурившись, поглядеть.
Покрутить камень, сравнить.
— Они одинаковые, но их форма…
— Соедини их, — я предлагаю, вкладываю второй рубин ей в свободную руку, чтоб догадку проверить.
— Сердце, — Ветка выдыхает изумленно.
А я выговариваю медленно, взвешиваю версию, которая право на жизнь, пожалуй, имеет:
— Её главный тайник в городе. В Соборе Барборы.
— Чт… ну конечно! — Север выдыхает, сжимает оба камня в ладонях. — Она же сама об этом говорит. Владислав привез ей Собор, у которого секрет, то есть тайник. Альжбета придумала спрятать ключ от этого тайника в их куклах, чтоб только вместе открыть. Их тайна, общая. Она хотела рассказать Владиславу…
Север запинается, замолкает, не договаривая. Она убирает, опуская голову, оба камня в помандер, который закрывает и обратно под одежду старательно прячет.
И только после на меня смотрит, говорит неуверенно:
— Ты знаешь, мне не дает покоя мысль, что он не приехал.
— Владислав?
— Да. Ему писали, а он не приехал. Неужели он её не любил? — Ветка спрашивает отчаянно, как-то по-детски.
И глядит она так, что хочется опровергнуть.
Уверить, что её предок Альжбету любил. И не спас он её только потому, что не успел. Или его задержало что-то сильно важное, не терпящее отлагательств. Или не доставили ему по какой-то причине никакого письма, а значит он не знал. Или… или что-то ещё сказать, что благородным героем Владислава оставит.
Нельзя ведь разбивать мечты в сказки и веру в лучшее.
— Мы не знаем всего, — я всё же отвечаю, поднимаю послушно руку, которую на себя Ветка кладет, словно укрывается от всего и всех, сопит подозрительно. — Но её дневник он оставил, сохранил. И ребёнка принял, воспитал.
— И имя оставил, — она говорит негромко, поясняет, утыкаясь мне в шею. — Либуше — третья дочь Владислава из рода Рожмильтов, которая вышла замуж за Матвея из рода Михоловиц. У них было несколько сыновей, а у тех тоже родились сыновья, и один из внуков Либуше стал снова паном из Рожмильтов по распоряжению Фердинанда Третьего, дабы не оборвался род.
— Можешь повторить ещё раз и заодно рассказать, как ты всё это помнишь, — я выговариваю ошеломленно.
И восхищенно.
И, пожалуй, выучить все классификации антибиотиков, включая созвучные названия, в своё время было куда проще.
— Я внучка самой пани Власты, Димыч, — Север заявляет торжественно, фыркает и ёрзает, когда до её бедра моя рука всё же съезжает, рисует, поднимаясь выше. — Она меня учила, и… я вчера вечером заглядывала в родовые книги.
— Только остальным не говори про книги, — я усмехаюсь.
И язык, отвечая, мне показывают:
— Не буду. Но ты можешь гордится мной дальше, я же нашла тайник.
— Я подумаю.
— Эй… — она возмущается.
Хлопает по плечу.
Упирается в него, пытаясь подняться, но за ткань толстовки я дергаю, приближаю к себе, обрывая гневную тираду, для которой рот Север уже открыла.
Заняла другим.
И лучшего способа затыкать девушек ещё точно не придумали.
— Дим… — она, обхватывая ладошками моё лицо, дышит тяжело, произносит низким голосом, от которого становится совсем… трудно.
И говорить, и думать.
Понимать, о чём Север, кажется, повторяет, спрашивает:
— Твой телефон…
Трезвонит, да.
Но…
— Выключи его, — Ветка требует, стягивает и без того задранную толстовку.
— Уже…
К чёрту всех, хотя бы до утра.
Вот только второй раз набирают, и отставать, видимо, не собираются, чтоб его… Я всё же отвечаю, рявкаю без приветствий:
— Да?!
— Добрый вечер, — мне говорят устало, вздыхают. — Понимаю, что поздно, но я сам только добрался до отдела. Это Теодор Буриани.
— Добрый вечер, — доблестному лейтенанту, к которому позавчера мы таки сходили, всё рассказали и выслушали о себе много хорошего, я отвечаю куда вежливее, гляжу на Север, в глазах которой настороженность появляется.
И его голос она тоже слышит.
На громкую связь звонок я ставлю.
— Я решил, что вам стоит знать. Сегодня наконец похоронили Герберта Вице. Я, собственно, и ездил на похороны, думал поговорить с его коллегами и, главное, помощником. Войцех Страгович. Правда, с последним переговорить не удалось. Его не было. Оказалось, его не смогли найти. Ни контактной информации, ни номера телефона не осталось. Более того, в музее не осталось его фотографий, что странно. По словам сотрудников, фотографии раньше были.
— Хотите сказать, их… украли?
— Или он сам забрал. Я показал составленный с ваших слов фоторобот, как вы выражаетесь, племянника сотрудникам музея.
— И?
— Есть вероятность, что ваш племянник и Войцех Страгович один человек. Будьте осторожны с пани Кветославой. Соседку пана Вице до сих пор не удалось отыскать, как и её дочь. Она купила два билета до Брно, где её ждал отец, но так и не доехала.
Глава 48
Апрель, 23
Прага, Чехия
Квета
Дима я нахожу на улице, за одним из многих углов главного корпуса «Гомольце», недалеко от служебного входа и пристроенного к нему пандуса. Он стоит, прислонившись к стене, ровно под бело-зелёной надписью «Kuřácký prostor».
Курит.
И где искать Дима, сдавая официальную курилку, мне сказал Мартин Догнал.
— Ты… — я начинаю и замолкаю.
Останавливаюсь в паре шагах от него, и что сказать я в редкий раз не знаю. У меня не подбираются слова для разговора о нём самом. О том, что он сбегает четвёртый день подряд, уходит из отделения, оставляя меня сидеть в коридоре или в палате бабички, держать её за исколотую иголками руку и доктора Догнал слушать.
Понимать большую часть из сказанного. Сегодня вот он воодушевленно сообщил, что лучше становится, пани Меньшикова уже реагирует на болевые раздражители, и односложные просьбы она выполняет.
Открывает и закрывает глаза.
И голову, пусть и едва, она сама повернула.
— Ты ушёл, а Мартин забрал бабичку на КТ, сказал подождать, — я произношу неловко, заполняю тишину, которая ощутимо давит.
А Дим на меня смотрит, тоже… ощутимо.
И то, что я сказала не то, не о том, о чём думалось, мы понимаем оба. Играем в гляделки, от которых обнять себя руками тянет.
Попросить Дима так не молчать и не смотреть.
— Ты когда-нибудь слышала, как бьётся сердце? — он, выдыхая дым, спрашивает неожиданно, хрипло. — Меня с детства завораживает. Удар за ударом. Ровно. Первый тон, второй. Первый во время систолы, после длинной паузы. Второй на диастолу, короткий, его у основания надо выслушивать. А третий и четвертый почти никогда не слышно. В норме.
