– Мне сесть или все не так страшно и в мои годы падение мне уже не грозит? – Лицо, похожее на портрет викторианской эпохи, слегка вытянулось и стало напоминать овал, приплюснутый с двух сторон.
– Мама, – торжественно проговорил Толик, стараясь не обращать внимания на театральную мимику матери. – Мама! Я решил бросить Свету. Как ты к этому отнесешься?
– Мое отношение к этому вопросу тебе известно, и оно остается неизменным вот уже двадцать пять лет. Для того чтобы не бросать, не стоило ее поднимать, я тебе всегда говорила, что ничего хорошего из вашего симбиоза не выйдет.
– Так ты одобряешь мое решение? – Лицо Толи просияло. Если мать согласна с его мнением, все остальное не имеет значения.
– Нет. – Викторианский портрет выпустил очередную порцию дыма и безапелляционно поджал губы.
– Нет? – Толик не мог поверить своим ушам. – Но ты же только что сказала, что наш симбиоз никогда не был продуктивным.
– Не был.
– Тогда что же? – растерялся он.
– Понимаешь ли, в чем дело, Толя, – проговорила Ева Юрьевна. Голос ее звучал несколько надтреснуто и напоминал шипение старой граммофонной пластинки, с которой забыли стереть пыль. – Насколько я могу понять, данное решение связано с твоим новым увлечением. – Она посмотрела на сына, который, не отрывая взгляда от глаз матери, согласно кивнул. – Мне не нравится твоя затея. Ты знаешь, что к Светлане я никогда не питала особо теплых чувств, честно сказать, обоюдно, и все же должна же быть в твоей голове хоть какая-то логика.
– Но мама… – возмутился Анатолий.
– Если ты пришел поинтересоваться моим мнением, я готова высказать его, если оно тебе безразлично, я тебя не звала, – надменно проговорила она, – вот тебе Бог, а вот – порог. Тебя никто не держит.
– Но ты же о ней ничего не знаешь!
– Мне совершенно не нужно ничего о ней знать, даже если бы она была принцессой крови, ничего бы не изменилось, – все женщины устроены одинаково. Поверь мне, физиологическая разница между отдельными представительницами настолько невелика, что делать исключение для кого-либо, основываясь только на этом критерии, крайне недальновидно. Если бы нашлась женщина, устроенная иначе, чем все остальные, тогда игра стоила свеч, и я первая сказала бы тебе: «В добрый путь!» Но таких нет, а менять шило на мыло глупо.
– При чем тут физиология? – ощетинился Нестеров. – Я говорю тебе о другом.
– Ах да, прости, я совсем запамятовала, что речь шла о высоких материях, – саркастично проскрипела она. – Милый мальчик, тебе потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, что твой первый брак оказался ошибкой. Теперь, когда ты досконально изучил все слабости, недостатки и белые пятна своей настоящей жены, вместо того чтобы пользоваться плодами своих трудов, оборачивая эти знания себе на пользу, ты собираешься все бросить и начать заново. А почему ты решил, что твое новое увлечение окажется лучше старого?
– Я это знаю, – уверенно сказал Анатолий, но вместе с этими словами к нему пришло ощущение внутреннего колебания.
– Этого узнать нельзя до тех пор, пока ты не убедишься в обратном. Допустим, у Светы полно недостатков, но тебе они не причиняют ни малейшего беспокойства. Она глуповата, если любит тебя после стольких лет совместной жизни, потому что быть замужем за таким, как ты, – одно из самых больших несчастий в мире. Она легковерна, излишне сентиментальна и гипертрофированно заботлива. Ты знаешь, ни одно из этих качеств не вредит в браке, потому что ни одному мужчине не хочется, чтобы жена была умнее его самого. А если она к тому же чистит ему брюки, испачканные в грязи у дома любовницы, и, слушая всяческие небылицы о его безмерной усталости, еще успевает и посочувствовать ему, то такая жена – просто клад. Тот, кто ищет от добра добра, – дурак, причем даже не круглый. Впрочем, я всегда утверждала, несмотря на то что ты мой единственный и глубоко любимый ребенок, что у всех дураки круглые, а ты лепком, из тебя даже дурака путного и то не вышло.
– Но Ксюня – просто чудо, она не такая, как все, она совершенно другая, – заявил Анатолий.
– Друг мой, на твоем примере я убеждаюсь, насколько все мужчины одноклеточны. Разреши задать тебе несколько вопросов? – проговорила она, вытягивая свою старую морщинистую шею в сторону сына и берясь за новую сигарету.
– Спрашивай. – Анатолий крутанул плечами, что должно было обозначать крайнюю степень неудовольствия.
– Ты можешь плечами не крутить, на меня это не действует, – заявила Ева Юрьевна. – Лучше скажи, она москвичка? – Стальные пружинки глаз буравили лицо сына, и он, не выдержав, повернулся к матери боком, всем своим видом показывая, что его заинтересовала картина, висящая на стене.
Картина и впрямь была хороша, как почти все вещи в доме Нестеровой. Ее комната напоминала скорее лавку антиквара, а не жилище простого человека. По стенам были развешаны картины старинных мастеров, на комоде и буфете стояли статуэтки саксонского фарфора и бронзовые безделушки, за стеклом серванта пылились бесценные сервизы. Но все эти сокровища, заслуживающие места в любом из музеев, пылились на полках без толку, обрастая вековым слоем грязи и запустения. Чтобы разобраться и перемыть все это великолепие, у Нестеровой не хватало ни времени, ни сил.
– Так она москвичка? – повторила вопрос Ева Юрьевна.
– Какое это имеет значение? – огрызнулся Анатолий.
– Самое прямое, – поражаясь наивности сына, заметила она.
– Нет, она не москвичка, – поджав губы, Толя старался не взорваться и не накричать на мать, толковавшую не о том, о чем нужно.
– Значит, не москвичка, – констатировала Нестерова. – А насколько она моложе тебя?
– Почему ты решила, что она моложе?
– На двадцать?
– На двадцать пять, – буркнул он, переходя к стеклу серванта. – Какая забавная статуэтка собачки!
– Не забавнее тебя, – отрезала мать. – Я так и думала. А на что она живет? Она работает?
– Конечно. Она официантка в ночном ресторане.
– Как ты думаешь, зачем ты ей сдался? – Он видел, как губы матери растянулись в язвительной улыбке, и Анатолия вдруг затопила такая волна ярости и негодования, что он сжал кулаки, спрятанные в карманах брюк. – И как долго вы знакомы?
– Я познакомился с ней сегодня ночью, – тихо проговорил он и мечтательно улыбнулся.
– Гениально! – изрекла Нестерова.
– Ну почему ты хочешь всегда все опошлить? – не выдержав, взорвался он. – Почему тебе везде чудится подвох и ты даже не можешь допустить мысли, что меня может полюбить молодая красивая девушка не из каких-то низких меркантильных соображений, а за мои личные человеческие качества?
– Которые она узнала за два часа знакомства с тобой? Где твои глаза, сын? Даже обожая тебя до бесконечности, не могу не констатировать того факта, что, к сожалению, вместо мозгов у тебя одна прямая извилина, да и то, начерченная пунктиром и на том месте, на котором обычно сидят.
