Дарья замолчала, выговорившись, опустив низко голову…
– Ну а я, Дашка, натаскалась раненых, не приведи господь… – тихо произнесла Маша. – Не приведи господь… Я вот тоже не знаю, как это объяснить, что таскала на себе мужиков здоровенных, как это вообще?! Таскала, да, в два-три раза тяжелее меня… Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Да еще и винтовку его… Сбросишь… Идешь за следующим… И так до десятка раз за одну атаку. А во мне-то самой сорок восемь килограммов – муха больше весит. Просто не верится, как это я могла…
– Ты сюда-то как попала, Маша? – Даше захотелось отвлечь подругу от тяжелых воспоминаний. Но получилось наоборот…
– Сейчас расскажу, Дашуня! – Маша как-то отрешенно взглянула на Дарью. – Как я сюда попала… Мы видели, что отряд морской пехоты отошел, и, честно сказать, загрустили. Хотя я ведь знала, что в отряде осталась едва ли треть моряков, что пришли на позиции первого ноября. Но все равно было грустно, что пехота остается один на один с врагами… А пехотинцы-то уже почти месяц держали оборону, и ни немцы, ни наши убитых не убирали, запах стоял, это ужас… Страшно вспомнить… Словом, на третий или четвертый день после вашего отхода это случилось. Нас немцы выбили из первой линии окопов. Мы получили приказ на отход и ушли во вторую линию, а все раненые остались в первой, потому что эвакуировать их под обстрелом никак не возможно было. Мы собирались отправиться за ними ночью. Ну, санитары, ездовые, писари, мы – медики. И прикрытие – десяток солдат. Вывозить должны были на подводах, машины все сгорели. А ночью мы услышали из окопов стрельбу, а потом долго-долго оттуда доносились дикие крики. Через ходы сообщения к нам пытались прорваться немецкие автоматчики, но мы их отбили. А утром пошли мы в первую линию… Да-а… Оказалось, что ночью немецкая разведка проникла в окопы, и кто-то из раненых, кто еще мог держать в руках оружие, пытался отстреливаться… Немцы их резали ножами, кололи штыками… Но не до смерти… Оставили в окопах истекать кровью… Немцы обнаружили, что мы в окопах, и начали бомбить, одни самолеты улетают, другие прилетают. Сразу же почти все оказались ранеными. У первого солдата из группы прикрытия, к которому я подползла, была осколком перебита рука, и я стала шину накладывать – рядом легла и бинтовала. Потом второй, третий, и уже со счета сбилась… Чуть стихло, мне кто-то говорит: «Мария, что с тобой?» Я глянула, а у меня все штаны в крови, даже не почувствовала сначала, что мне осколок в ягодицу попал, – он сейчас там и сидит! Ну, в общем, меня тоже на подводу посадили и отправили сюда, в госпиталь. А я подумала, что наверняка тебя здесь найду, и… вот нашла!
Из глаз Маши вдруг густо-густо покатились слезы, и она уткнулась в плечо подруги. А затем рыданья сотрясли все ее тело…
– Господи, Машка, что ж ты сразу не сказала?! – заголосила Дарья. – Пойдем скорей в операционную!
– Дай ей выплакаться, не торопи! – сказала пожилая санитарка тетя Ксения, опуская окурок самокрутки в гильзу от снаряда. – Ты видишь, досталось ей, ой как досталось. Пусть поплачет девка, а я пойду дежурного хирурга предупрежу, чтоб, значит, готовился…
– Кто дал нам силы, Дашка? – запричитала вдруг Мария. – Кто позволил нам выдержать то, что человеку, а тем более слабой, беззащитной женщине не под силу?! Кто?!
– Не надо вам, девоньки, гадать и придумывать что-то! – сказала санитарка тетя Ксения, тяжело поднимаясь с табурета. – Господь нас всех спас. Только Господь пощадил, помог и спас нас по молитвам Царицы Небесной и всех святых. И-и, девоньки, я еще в Гражданскую войну всего этого насмотрелась, знаю! Оно, хочь и красные были некоторые, а которые белые, значит, а как начнется обстрел, так все одинаково верующими становились…
Сегодня Сауле впервые в жизни убила женщину… А потом еще одну. В сущности, никакого смысла в этом убийстве не было, и она сама не смогла бы себе объяснить, зачем она это сделала…
Но что сделано, то сделано. Она убила бездумно, автоматически… Первая женщина – сестра милосердия вытаскивала с поля боя раненых, а вторая в мелкой балочке, скрытой от глаз противника невысоким кустарником, оказывала им первую медицинскую помощь. Сауле засекла сначала первую, когда та с очередным раненым на плечах ползла к балке. Девушка надрывалась – в оптический прицел хорошо было видно, как искажалось от непосильной нагрузки ее лицо – тяжело ей было тащить бойца, который весил, наверно, в два раза больше, чем она. Бедолага преодолевала за один рывок не более десяти сантиметров, но продолжала упорно ползти… Сауле повела прицелом по направлению ее движения и обнаружила вторую. Рядом с нею лежали трое раненых, уже перевязанных, готовых к дальнейшей эвакуации в тыл…
Сауле перевела прицел на первую, которая уже не могла двигаться, подолгу отдыхая под своей непосильной ношей. Только сейчас Сауле обратила внимание, что девушка тащит за собой еще и винтовку раненого бойца. Почему-то ее именно это и возбудило…
– Ir jis nenori tuoktis, ir mesti gaila (и жениться не хочет, и бросить жаль), – ухмыльнулась Сауле и прицелилась девушке в позвоночник, чуть пониже брезентового поясного ремня, на котором болталась из стороны в сторону солдатская фляжка. Гулко хлопнул выстрел, и Сауле увидела в прицел, как крупно вздрогнула девушка. На пояснице быстро расползалось кровавое пятно, пропитывая ватник… В последнем усилии сестра милосердия сбросила с себя раненого и обернулась в сторону Сауле. И та увидела ее распятый в страшном крике рот… Крика Сауле не слышала – расстояние было слишком велико, но ей и так было понятно, насколько этот крик ужасен…
Вторую женщину она убила выстрелом в висок… И та не успела даже рта раскрыть, чтобы в предсмертном крике излить свою тягу к отобранной жизни…
– Зачем?! – Она не сразу поняла, что это прошипел Сюткис, лежавший чуть позади нее.
– Что «зачем»? – Сауле оглянулась, наткнувшись на взгляд, полный неприкрытой ненависти.
– Зачем ты убила медиков? – спросил Сюткис. – Они же не офицеры! К тому же они женщины!
– На войне нет женщин, Брюно! – отрезала Сауле. – На войне есть солдаты! Если они считают себя женщинами, то что они делают здесь – в грязи войны, в атмосфере убийства, тяжелого физического труда, немыслимых психических нагрузок? Женщины сидят дома, а не ползают по полю боя! Запомни, Брюно, здесь только солдаты!
– Поэтому ты каждую ночь тащишь меня в свою койку?! – прошипел Сюткис. – Потому что ты солдат?! Так?! Или в тебе преобладает в этот момент женское начало? Ты что, не понимаешь, что ты сейчас сделала?! Ты убила не двух солдат, а двух женщин, которые должны были родить, дать жизнь своим детям. Но теперь у них не будет детей. Потому что рожать некому…
– Ты пожалел о том, что две славянки не будут рожать детей?! – Сауле вдруг подумала, что Сюткис не так уж и не прав…
– Пожалел! – Сюткис не унимался. – Не было никакой необходимости убивать этих женщин!
– Ну, ты и скотина, Брюно…
Но… Сюткис своими никчемными стенаниями все же заставил ее задуматься. Задуматься о своем предназначении… Да, она хотела Брюно! Хотела каждую ночь! Потому что природа упрямо заявляла о готовности ее организма зачинать жизнь, рожать. А вместо этого ей приходится убивать. Убивать… Она вдруг подумала о том, что ей это нравится… Что она сражается не за какие-то высокие идеи великого фюрера Третьего рейха и убивает не в горячке боя, охваченная общим безумием кровопролития, а лишь потому, что лично она – Сауле – получает от этого какое-то животное наслаждение.
Конечно, становясь солдатом, женщины перестают считаться женщинами. Это верно! Для командования они становятся солдатами. И их потери учитываются точно так же, как и все остальные потери живой силы. Но, Матерь Божия, женский отчаянный крик или стон в общем грохоте боя звучит гораздо страшнее, чем мужской…
Позади нее заворочался Сюткис, осыпая мелкие камешки, и Сауле злобно выругалась.
– Ты что, хочешь, чтобы нас обнаружили, урод?! Замри!
Сюткис своим неловким движением отвлек ее от грустных мыслей, и Сауле, успокаиваясь, подумала, что у войны много лиц, и одно из них – женское. Но пока идет война, нечего и думать заводить детей. И что ее предназначение сейчас – убивать как можно больше врагов, в том числе и других женщин.
Но червячок сомнения, вызванный из глубин ее сознания Сюткисом, продолжал грызть душу… Она, как ни крути, как ни пытайся убедить себя в обратном, не солдат… Нет, не солдат! Она женщина! И это проявлялось даже в мелочах, которые на самом деле вовсе не казались ей мелочами. То, что интендантам вермахта мнилось блажью, на самом деле было ей жизненно необходимо. А «блажи» было много. Начиная от армейских сапог малого размера и заканчивая нижним бельем. Где в окопах переднего края женщине достать новый бюстгальтер? Поэтому после бани ей приходится надевать свой старый, потрепанный лифчик, пропущенный через дезинфекционную камеру. Ей уже давно приходится носить мужские трусы и подштанники, которые хороши тем, что подойдут каждому. Хорошо тем женщинам, которые умеют шить белье сами, но она, Сауле, хорошо умеет только стрелять… И лишь раз ей повезло – она выменяла за три плитки голландского шоколада женские трусы, сшитые фельдшером Кларой Краузе из парашютного шелка. Они берегла их как могла…
