Анетта научилась узнавать издаваемые домом звуки. Она различала шумы, доносящиеся снизу, производимые Николь и дядьками: хрипение в трубах, когда они открывали или закрывали кран, назойливый посвист скороварки, кряхтение стиральной машины и тарабарщину из обрывков телепередач; у себя наверху они смотрели второй или третий канал, а обитатели первого этажа прыгали с первого по шестой, попутно включая то ТВ5, то один из итальянских, то кабельный новостной, то «Евроспорт»; дядьки, плененные прелестями дистанционного пульта, давили на кнопки с беспощадностью, удесятеренной наличием тарелки, — к несчастью для Николь, которая не могла посмотреть ни одной передачи, но молча терпела, поскольку распоряжалась священным устройством не она.
Вся жизнь дядьев и Николь была как на ладони; даже такой новичок в доме, как Анетта, вскоре уже наизусть знала все их привычки, включая манеру рассаживаться за столом: справа от Николь по-прежнему стоял пустой стул — бывший стул Поля, который никто так и не удосужился отодвинуть к стене. Место брата оставалось незанятым, как будто стул поджидал возвращения хозяина. Он словно давал понять: здесь никогда ничего не меняется и не должно меняться. Поль обязательно вернется, спустится вниз, сядет за стол вместе со всеми, и все снова станет, как было прежде. Спать и плескаться в душе он может наверху, это не возбраняется, но, проголодавшись, явится сюда, а как же иначе? Он привык, что о нем заботятся, что все всегда готово, что ни о чем не надо думать, не надо забивать себе голову заботами о еде, в силу какого-то атавизма считающимися исключительно женским занятием. А как он обрадуется, когда усядется на свое место, чтобы разделить трапезу не с кем-нибудь, а с кровной родней, чтобы наполнить желудок той же сытной пищей, что и все остальные, получая ее из рук сестры-кормилицы!
Дядья, выходившие к столу в застегнутых на все пуговицы рубашках, держали спину прямо и жевали медленно и методично; при желании по их одинаково жилистым шеям можно было проследить путь каждого проглоченного куска. Процесс еды не вызывал в них ни довольства, ни недовольства — они закидывали в себя пищу, как будто заполняли резервуар. Лишь десерт изредка удостаивался с их стороны скупой похвалы, услышав которую Николь, делавшая вид, что ее это ни в малейшей степени не интересует, воинственно взмахивала челкой и с шумом отодвигала стул, чтобы схватить с плиты неизвестно зачем срочно понадобившуюся тряпку или поскорее разлить по пузатым стаканам еще слишком горячий кофе.
Анетта вовсе не стремилась за ними шпионить и, со своей стороны, старалась передвигаться как можно тише, чтобы те, внизу, не догадывались, чем она занята, хотя она понимала, что все равно мешает им, мешает с самого первого дня, что ее присутствие они воспринимают в штыки и никогда с ним не смирятся. Эрик, от природы нешумливый и как будто с раннего детства привыкший занимать как можно меньше места, ничуть не хуже ее разбирался в тонкостях заветов этой своеобразной религии молчания. Анетте хотелось верить, что те, нижние, в конце концов потеряют бдительность и забудут о них, пока в один прекрасный день не окажется, что они оба, женщина и ребенок, уже стали частью окружающего пейзажа, пустили корни в здешней почве, так что их уже не получится просто взять и вышвырнуть отсюда в никуда, в вязкую трясину отвратительных городков, где увядшие раньше времени матери снимают убогое жилье и в одиночку растят своих детей.
Страх, издавна поселившийся в сердце Анетты, никуда не девался и заставлял ее постоянно быть начеку, тем более во Фридьере, где ко всему надо было приспосабливаться. Ее пугали ночные шумы, ничего похожего на которые прежде ей слышать не доводилось. Она привыкла жить в тесных, скудно обставленных комнатенках, сначала — с отцом и матерью в узком домишке, втиснутом между другими такими же домишками, сразу за порогом которых начиналась улица; потом, позже, с Дидье, а еще позже с Эриком — в скромных типовых квартирках, не таящих ровным счетом никакой тайны. В ночных шумах не было ничего от нормального мира, мира живых. Они были связаны с какими-то иными силами, которые умело прятались — а во Фридьере особенно — за внешней оболочкой самых обыкновенных вещей. Дневной свет, даже зимний, неласковый, все же держал на расстоянии все то, что с приближением темноты захватывало власть над людьми и предметами.
Анетта подолгу размышляла и поняла: в этом доме, в его нижних комнатах — летом, когда открывали окна, она видела краем глаза заставленные громоздкой полированной мебелью помещения, — рождались и умирали мужчины и женщины. В тех кроватях, в которых спали дядья и в которых им, возможно, предстояло умереть — они надеялись, что это случится во сне, ибо наотрез отказывались мириться даже с мыслью о больнице, где стариков держат кучей, как овец в загоне, и мучают медициной, — в этих высоких кроватях скончалось не одно поколение людей родной им крови. Анетта чувствовала их незримое присутствие, от которого по всему дому словно пробегала дрожь. За тонкой перегородкой спальни разверзалась чердачная пропасть, а под чердаком располагался коровник — с наступлением темноты он, пусть и скудно освещенный, уже не принадлежал знакомому миру и словно обрушивался в черноту мрака.
Нет, она не боялась по-настоящему, даже в самом начале. Дом, построенный из камня и дерева, служил надежным убежищем, давал защиту, и не только благодаря Полю. Дом не желал ей зла, хотя у него бывали перепады настроения и он любил поговорить в темноте; зато в нем было тепло. А мертвецы… Что ж мертвецы, они ведь не кусаются. Их имена, выбитые на могильных плитах, Анетта узнала, когда по осени ходила на кладбище. Там было несколько Эжени и Жозефов, Мари и Жанн, а еще — Альфонс, Прадье, Дюриф и Ронжье. На кладбище они пришли вместе с Полем, который утверждал, что не застал в живых никого из покойных родственников, за исключением деда и бабки со стороны матери, родителей его дядек, о которых у него сохранились самые смутные воспоминания: высохшие старичок и старушка, склоненные над тарелкой супа. Во Фридьере почитали мертвых; на День Всех Святых каждый имел право на хризантему, так что они могли покоиться с миром. Пожалуй, порой мелькало у Анетты, им действительно гораздо спокойнее, чем живым, — не надо ни с кем драться, не надо никому ничего доказывать. Не то что Николь, вынужденной защищать свою территорию и свою роль в жизни брата.
В первые июльские дни, в разгар лета, Анетте нравилось засыпать под распахнутым окном, слушая хрустальный перезвон коровьих колокольчиков, отдававшийся по всему дому; стадо Поля паслось на верхнем выгоне, соседское — на опушке буковой рощи, окружавшей деревню. Ее поражало, что такие тяжелые и медлительные животные могут издавать такие мелодичные и ласкающие ухо звуки. Лишь осенью, когда окна пришлось закрыть, и позже, когда скотину перевели в теплый коровник, Анетта начала прислушиваться к разговорам, которые сам с собой вел дом, шевеля своими закостеневшими от холода сочленениями и скрипя сухим деревянным скелетом; Эрик пытался пересчитать потолочные балки, расходившиеся наверху словно ребра от позвоночника; он стоял запрокинув голову и разинув рот, онемевший от восторга, и следил взглядом за акробатическими пируэтами порхавших над птенцами ласточек. Да, подтвердил Поль, ласточки каждую весну возвращаются в дом, в каждый дом в деревне, не только в их; если они вдруг не прилетят, это считается дурной приметой, но во Фридьер ласточки возвращаются всегда; он, Поль, не застал ни одного лета без ласточек, да что он, даже дядьки, которые родились здесь, никогда никуда не уезжали и помнили несусветную старину. Вот и хорошо, обрадовался Эрик, позже пересказавший матери состоявшийся у них с Полем мужской разговор.
