делаем.
— Поверь. Теперь... все официально. Навсегда.
Гэллоуэй улыбнулся, он выглядел очень красивым в черной рубашке и Гэлнсах. Его загар не потускнел, въевшись в кожу за три с половиной года под палящим солнцем, и черная ткань подчеркивала его ярко-голубые глаза. Его очки сексуально поблескивали, а губы изгибались идеальным образом, и мне захотелось его поцеловать.
Целовать, целовать, целовать.
На мне был похожий наряд — Гэлнсы, черная блузка с открытыми плечами. Я заплела волосы в косички «рыбий хвост», чтобы они красиво ниспадали на плечи (больше не ломкие от солнечных лучей или немытые), и втайне мне нравились белые пряди на фоне темной ткани.
Мой наряд был далёк от свадебного платья... но я его и не хотела. И не нуждалась в нем. В моем понимании, мы уже были женаты.
Это была лишь формальность.
Однако я обожала свое обручальное кольцо.
Я не могла перестать его крутить и любоваться.
В нем не было ни дорогого бриллианта, ни броских драгоценных камней. Простой золотой ободок с надписью: Ты потерпела крушение вместе со мной. Я влюбился в тебя. Я люблю тебя.
Кольцо было идеальным, и я не снимала его со своего пальца.
Я даже не сняла кольцо, чтобы Гэллоуэй официально надел его мне на палец во время церемонии вместе с нашими клятвами.
Ни за что. Я надела его раз и навсегда.
Мэделин стояла позади меня с Коко на руках, Гэллоуэй, взяв меня за руку, смотрел мне в глаза.
Мы стояли в небольшом помещении, напоминающем бежевую коробку, в углу которой бесформенно висел австралийский флаг.
Напротив нас с Гэлом стоял свадебный регистратор.
— Вы готовы?
Мы кивнули.
Посмотрев на Гэллоуэя, она сказала:
— Поскольку это простая формальность, я задам самый простой, но самый важный вопрос, — она усмехнулась. — Берете ли вы Эстель Мари Эвермор в законные жены?
Гэллоуэй облизал нижнюю губу.
— Да.
Ее взгляд переключился на меня.
— И берете ли вы Гэллоуэя Джейкоба Оука в законные мужья?
Я очень нервничала.
— Да.
Регистратор захлопала.
— В таком случае объявляю вас мужем и женой. Во второй раз.
Мы поцеловались.
Мы праздновали.
Мы старались не обращать внимания на боль из-за отсутствия Пиппы и Коннора.
Они были на первой церемонии нашего бракосочетания.
В этот раз их не было рядом.
Рядом с нами не было детей, но у нас появилась та самая заветная бумажка.
И уже на следующий день я сменила фамилию Эвермор на Оук.
Наш брак был официально оформлен.
Спустя месяц после свадьбы мы так и не определились.
Мы сделали все возможное.
Мы попытались.
Мы были открыты, благодарны и полны надежд.
Но с этим пора заканчивать.
Я был несчастлив.
Мне надоело быть отцом капризного двухлетнего ребенка, который каждый раз умолял вернуться в место, которое (для большинства людей) существует только в сказках.
Почему мы должны преклоняться перед тем, что было нормой? Почему мы должны верить, что для достижения успеха в жизни необходимо иметь шикарный дом, дорогую одежду и напряженную работу?
Почему нельзя быть честными? Почему мы не могли признать, что наши желания и стремления лежат не в пафосных городах и изысканных ресторанах? А в диких просторах архипелагов и черепашьих рассадниках?
Как-то вечером мы с Эстель гуляли по пляжу на закате. Коко играла позади нас, выстраивая песочные замки, болтала со своей плюшевой черепахой и в этих действиях находила счастье, которого не могла найти больше нигде.
Тихое журчание прилива по нашим ногам влекло меня больше, чем бетон или стекло. Что-то внутри изменилось навсегда, и я не мог от этого избавиться.
И если быть до конца честным, я не хотел от этого избавляться.
Я взглянул на Эстель, и моё сердце сжалось от того, как прекрасна она была в свободном белом платье и с распущенными волосами. На прошлой неделе у нее начались месячные, что означало, что она не беременна, но ее тело способно к этому.
Эта мысль одновременно и возбуждала, и пугала.
Если мы откажемся от этой жизни и вернемся туда, куда я хотел, мы не сможем позволить себе роскошь иметь ещё одного ребенка... если только...
Мысли, которые не давали мне покоя в течение нескольких месяцев, разрастались, формировались. Я не поделился ни одной из них с Эстель, но больше не мог их сдерживать.
Как только вся бумажная волокита была закончена, и наш мир восстановлен, Мэди, по просьбе Эстель, уволилась с должности помощника генерального директора и начала управление империей, о которой та даже не подозревала. Юристы вернули контроль над трастом Эстель, но Стел оставила Мэди бенефициаром за ее честность и преданность.
Звукозаписывающая компания связалась с ней и потребовала больше песен, текстов, всего. И если бы захотела, Эстель могла бы сделать карьеру, о которой всегда мечтала.
И я знал, что она мечтала об этом, потому что застукал ее за игрой на рояле в фойе отеля, где мы ужинали, пока я расплачивался.
Она выглядела так же прекрасно, как и на видео в YouTube. Однако что-то кардинально изменилось. Если раньше музыка была ее отдушиной и страстью, то теперь она отошла на второй план по сравнению с её основными желаниями.
Она хотела того же, чего желал я.
Того, чего очень хотела Коко.
Мы все, черт возьми, этого хотели.
Мы хотели вернуться в наш райский уголок.
Мы бы многое отдали, чтобы вернуться к тому, что там приобрели.
Но у нас не хватало смелости сказать об этом вслух. Не хватало смелости признать, что мы готовы отказаться от водопровода и электричества, не хватало смелости сказать, что мы готовы променять богатство и социальное положение на то качество жизни, которое мы создали на нашем острове.
Если бы мы продолжали в том же духе, то провели бы остаток своих дней, жалея, что у нас не хватило сил признаться в том, в чем мы на самом деле нуждаемся.
Я не мог этого допустить.
Я больше не желал и дня прожить, не получив того, чего так сильно желал. Я больше не мог позволять своей дочери кричать, пока она не уснет, потому что она не могла видеть звезды сквозь смог, или плавать в успокаивающих волнах океана лаская своими крошечными пальчиками морских обитателей.
Я больше не могу смотреть на мучения своей семьи.
Притянув Эстель к себе, я положил обе руки ей на плечи.
— Мне нужно кое-что сказать. Что-то безумное, глупое и
