— Как я… — повторила Хедда.
— Как ты, — повторила Талли. — Ты знаешь, я уже почти излечилась от ощущения твоих рук вокруг моего горла. Это уже давно не имеет для меня никакого значения. Только дурные сны еще снятся, вот и все. И меня уже не мучает судьба моего отца и братьев. Меня уже даже не мучает воспоминание о дяде Чарли. Я даже не знаю, помнишь ли ты о нем. А вот мама Дженнифер помнит. В конце концов из-за того, что тогда случилось, я решила завести Бумеранга, и, значит, все вышло как нельзя лучше.
Мгновения тяжелого молчания.
— Я уже почти смирилась даже со смертью Дженнифер, — продолжала говорить Талли. — Я не хочу сказать, что часто хожу на чердак. А вот ты, мама, ты моя раковая опухоль, язва, которую я постоянно задеваю, и все потому, что ты моя мать. Как это может быть, если я уверена, что у меня нет матери? Как ты могла быть моей матерью и не любить меня? Я никогда не пойму этого, но, пока ты жива, я буду видеть тебя, разговаривать с тобой, читать тебе, выключать свет, когда ты засыпаешь, и думать: «Вот моя мать, она не любит меня. У меня есть мать, которая меня никогда не любила». Как же такое может быть? И каждый день я буду видеть тебя и задевать эту язву. Слава Богу, моя работа помогает мне меньше жалеть себя. Но одного только ничто не может изменить, — того, что ты не любила меня, когда я была ребенком, и не любишь сейчас, и — знаешь — я не хочу больше вспоминать об этом. Во мне нет ненависти к тебе, мать, я просто не хочу каждый день видеть тебя. Ты меня понимаешь?
— Слишком хорошо, Талли, — ответила Хедда.
Талли снова принялась мерить шагами комнату.
— Мама, скажи мне, — Талли вдруг кое-что вспомнила. — Тетя Лена говорила, что все годы, что я жила с тобой, ты хотела избавиться от меня, даже подумывала о том, чтобы отдать меня под опеку. Скажи мне, почему ты не сделала этого? Почему ты не отдала меня в семью, которая могла бы обо мне заботиться? Линн Мандолини рассказывала, что просила тебя отдать меня ей, и ты отказалась. Почему, мам? Почему ты отказалась?
Хедда лежала совершенно неподвижно, глаза ее были закрыты.
— Потому что ты моя дочь, Талли, — сказала она слабым голосом. — Ты моя дочь. Как могла я бросить своего ребенка? Конечно, из меня вышла плохая мать, из меня вообще ничего не вышло, но я делала все, что могла. У меня просто не хватало сил на тебя и тепла, но как я могла бросить своего ребенка? Как я могла бросить тебя? Ведь ты же моя дочь.
Талли стояла у кровати и широко открытыми глазами смотрела на Хедду, неподвижно лежащую с закрытыми глазами. Потом наклонилась над ней и поцеловала свою мать в лоб.
— Хорошо, мама, — прошептала она. — Хорошо.
После ухода Талли Хедда несколько часов лежала неподвижно. Сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми, потом снова с открытыми. Она не стала ужинать, не стала пить чай. Она не включила телевизор и не попросила отвезти ее в ванную. Она просто лежала, уставившись в одну точку на стене, то закрывая глаза, то открывая их снова.
В десять часов вечера она вызвала медсестру и сказала, что хочет принять ванну. Та возражала, говоря, что уже поздно, но Хедда настаивала. Она-де не принимала ванну очень давно, ей необходимо помыться. Выслушав Хедду, сестра позвонила врачу, но тот был занят и сказал, чтобы его не беспокоили по пустякам. Тогда медсестра позвонила Талли, и та ответила, что если ее мать этого хочет, то, конечно, пусть примет ванну..
Сестра налила теплую воду, привезла Хедду в инвалидной коляске и раздела ее. Хедда весила 190 фунтов, у нее были парализованы ноги, и сестра никак не могла поднять ее с коляски. Она уже хотела было отвезти ее обратно, но вдруг Хедда, опершись на подлокотники инвалидной коляски и приложив сверхчеловеческое усилие, поднялась и шлепнулась в воду, окатив сестру с ног до головы.
— Все в порядке, — сказала Хедда, подтягиваясь за края ванны и садясь. — Уйдите, пожалуйста, я хочу побыть одна.
Сестра ушла, пообещав вернуться через двадцать минут.
Несколько секунд Хедда просто сидела с закрытыми глазами, а потом стала опускаться под воду. Держась за металлический поручень, она попыталась поднимать голову над водой, но это у нее не получалось.
Желание умереть не могло побороть желание жить, — первое было слабее, потому что шло от рассудка. Голову Хедды вытолкнуло на поверхность, как поплавок. Хедда жадно вдохнула воздух. Она сидела в ванне, тяжело дыша, и тяжкие мысли одолевали ее.
Когда через двадцать минут зашла медсестра, горячий кран был открыт.
— Что вы делаете? — удивилась сестра.
— Вода почти холодная. Я хочу сделать погорячее. Мне холодно.
— Хорошо. Не забудьте потом закрыть кран, — сказала сестра и ушла.
Чтобы проверить, все ли в порядке, сестра через полчаса снова заглянула в ванную.
Хедда безмолвно сидела в ванне, вода доходила ей до подбородка, лицо раскраснелось от жара. Сестра напомнила Хедде, что пора заканчивать купание, но та не захотела.
— Я не принимала ванну целых семь лет, — сказала она.
Сестра решила, что не будет вреда, если беспомощная женщина понежится в ванне несколько лишних минуту Была ночь, нигде ни звука. Она вернулась на сестринский пост, выпила чашку кофе, полистала журнал «Пипл», обошла нескольких пациентов. Минут сорок пять спустя она снова пошла в ванную комнату, чтобы помочь Хедде выбраться из ванны.
* * *
Хедда еще глубже погрузилась в горячую воду. Вода была очень горячей, от нее шел пар, и все зеркала запотели. Вода была такой горячей, что Хедда едва могла дышать. Но Хедде хотелось, чтобы было еще горячей. Она отвернула горячий кран. Это удалось ей не сразу и отняло у Хедцы все силы: нужно было поднести руку к крану, взяться за него и сделать усилие, чтобы его повернуть. Наконец вода полилась. Но Хедда не могла позволить себе расслабиться: нужно вовремя выключить воду, а то она переполнит ванну, выльется на пол, и тогда сбегутся медсестры. Они спустят воду и уложат Хедду в кровать. И что с ней тогда будет? Она снова будет лежать на спине, смотреть телевизор, спать, есть, снова смотреть телевизор. Хедда заставила себя открыть глаза. Сквозь поднимавшийся от воды пар она смутно различала струю и так же смутно, словно сквозь какую-то пелену, слышала, как она шумит, и этот шум напомнил ей шум реки Канзас, у которой она двадцать один год жила на Гроув-стрит. «Теперь, кажется, хорошо», — подумала Хедда, закрыла кран и снова полностью погрузилась в воду. Как хорошо. Ей казалось, что она слышит шум океана, но океан здесь был ни при чем, просто у нее в голове, словно издалека, звучало «вушшш» «вушшш». Она с трудом открыла глаза и попыталась поднять левую руку, чтобы вытереть пот со лба, но рука осталась неподвижной. Она посмотрела на эту руку под голубой водой и равнодушно подумала, что забыла, как дать ей команду, и теперь не может даже вытереть пот со лба. «Рука, рука, рука. Придет медсестра и вытрет меня». При этой мысли рука поднялась. Хедде хотелось побыть одной. Ее так приятно разморило, так клонило в сон, ею овладела удивительная безмятежность. Что с того, что она вспотела? Она чувствовала, как что-то жидкое и умиротворяющее заполняет все ее существо. Она опустила голову на кафельный бортик ванны и попыталась погрузиться еще глубже, но ничего не получилось — она была слишком большая — ноги упирались в противоположный конец ванны. Хедда чувствовала усталость, ее клонило в сон. Она слабо улыбалась: «Так хорошо, все куда-то уплывает, интересно, моя Талли чувствовала то же самое, когда вскрывала себе вены? К этому она стремилась? Это так приятно, так…»
