Левушкой, и эта мысль причиняла страдание. Последнее прощание героев заставило плакать простодушную публику. Посылая пени судьбе, мнимая Дорина и сама не сдержала слез. Ее кавалер был растроган не менее. И вот их разлучают. Бедняжка уже не по роли, а следуя чувству бросилась на грудь страдающего юноши. Вымысел перемешался с действительностью, и Катя уже не разбирала где что. Арман страстно прижал ее к груди, но стражники вырвали несчастного из объятий возлюбленной под согласные рыдания барышень и дам из публики.
Впрочем, зрителей ожидал утешительный исход злоключений юной пары. Все обошлось благодаря стараниям находчивой субретки. Выйдя на поклоны, Катя с недоумением озирала рукоплещущую публику. Она еще находилась под воздействием роли и никак не могла вернуться к действительности. Решительно, c Левушкой происходило то же самое. Он не желал оставлять Катиной руки, словно боялся, что вновь потеряет любимую.
Вернувшись за кулисы для переодевания, Бронский придержал Катю и заглянул ей в глаза.
- Там, на сцене, вы были подлинной? Мне показалось...
- Вам показалось! - пролепетала Катя, не вынеся этого синего проникновенного взгляда.
- А ваши слезы? Возможно ли, что это обман? - не отступал Лев Сергеевич.
- Мне жаль было Дорину.
- И только? Мне мнилось, слезы шли от вашего сердца.
- Ах, оставьте меня! - Катя высвободилась, наконец, и, вся красная, нырнула в каморку для переодевания, где уже возилась Наташа, снимая наряд субретки.
- Вот и недурно вышло! - радовалась подруга, высовываясь из пенного вороха юбок. - У тебя талант, Катя! Как ты бросилась ему на грудь! Я мало не разревелась, хоть и смотрела в дырочку задника.
А Кате было не до веселья. Покуда Наташа помогала ей освободиться от фижм и расшнуровать тугой корсет, девушка размышляла о смысле посетивших ее предчувствий. Что-то причиняло беспокойство, какая-то малость, засевшая глубоко в сердце. Катя перебрала в памяти все немногие фразы, слышанные ею от Бронского. Положительно, было что-то, заставившее ее насторожиться.
Уже облаченная в свое будничное платье, девушка вышла из каморки и, бросив взгляд на улана, вдруг вспомнила. Давеча ночью, когда рассаживались по саням, Наташа крикнула:
- Едем к Денисьевым!
И Левушка дернулся, хотел было что-то сказать, но встретился взглядом с Катей и промолчал. Однако девушка уловила обострившимся слухом его бормотанье:
- Отец мне не простит, но будь что будет!
Возбужденная игрой, сознанием своей соблазнительности в костюме улана, Катя скоро забыла непонятные ей слова Бронского, но в сердце ее поселилось беспокойство. Теперь ей вспомнились эти слова...
23.
Верно, разбойничье время еще не настало, ибо Марья Алексеевна благополучно добралась до дому. Да и не до разбойников ей было. Всю дорогу потрясенная женщина впадала из крайности в крайность в противоречии чувств, пробудившихся после волнующей встречи. Порою она заговаривала вслух, впрочем, без всякого риска быть услышанной кем-либо.
- А он постарел, - с сожалением произносила Марья Алексеевна, - бедный Сережа!
И тотчас менялся тон:
- А как холоден, высокомерен, будто я в чем-то провинилась перед ним! Не он ли предал меня, оставил умирать от тоски и разочарования?
Смахнув слезинку с ресниц, Марья Алексеевна глубоко вздыхала.
- Однако он по-прежнему хорош, чего греха таить...
Душа ее заныла, запросилась к своей потерянной половинке.
- Нет-нет, такие вещи не прощают! - возражал душе рассудок дамы.
- Но это было так давно! - вновь принималась стонать тоскующая душа.
- А ныне? - парировал рассудок. - Какой оскорбительный прием! Надменность, превосходящая все границы, холодное равнодушие, безразличие!
И бедняжка вновь смахивала слезу-другую. Она решительно забыла о разбойниках, ее не пугала надвигающаяся ночь, мороз и долгий путь. Словом, домой Денисьева прибыла в полном здравии и благополучии. Уже стоя на крыльце, Марья Алексеевна неожиданно для себя произнесла вслух:
- А ведь мы оба свободны, коли я не ошибаюсь!
- Ась? - откликнулся ее юный возничий. Он решил было, что барыня вспомнила об обещанных пирогах.
Однако она с непониманием взглянула на мальчика и вошла в дом. И уже войдя через сени в переднюю, разбудила задремавшую было Василису, велела накормить промерзшего паренька пирогами с зайчатиной, что пеклись давеча.
- Да самоварчик поставь, я бы чаю испила! - рассеянно попросила Марья Алексеевна, передавая шубку няне.
- Так самовар-то в столовой: барин кушают, тебя дожидаючись, - сообщила Василиса.
Марья Алексеевна тотчас ощутила усталость и головную боль.
- Пожалуй, я пойду к себе, лягу.
Василиса кивнула в сторону, где располагалась столовая, и заговорщически прошептала:
- Велел доложить, когда воротишься. Недоволен был, как узнал, что уехала.
- Это несносно! - воскликнула Денисьева. - Что за дело ему, куда и зачем я езжу!
И она направилась в свои покои, так и не испив чаю.
Василиса с удивлением смотрела вслед барыне: до сих пор та ни в чем не прекословила Василию Федоровичу. Однако следовало доложить, как было наказано, и нянька поспешила в столовую.
Марья Алексеевна между тем зажгла свечу и сняла с шеи нарядную косынку. Она знала повадки Норова, знала, что тот не потерпит ослушания, явится попенять за это. И верно. Не успела Марья Алексеевна переодеться ко сну, как в дверь требовательно постучали. Тяжело вздохнув, бедняжка отперла дверь.
- Где вас нечистый носит? - с порога начал "любезную" речь разгневанный Василий Федорович. - Куда вас понесло в такую пору? Уж не свидание ли с каким деревенским ловеласом? Мало дочки-ветреницы, и матушка туда же!
Оскорбление дочери Марья Алексеевна не могла перенесть.
- Вы вольны думать обо мне что угодно, но не смейте касаться своим грязным языком имени моей Катеньки!
Норов на миг умолк, оторопело глядя на взбунтовавшуюся женщину, но тотчас опомнился.
- Что-о? - возвысил он голос. - И где же это вы понабрались дерзости, сударыня? И ради чего вы так расхрабрились? Забыли, кому обязаны благополучием вашего дома?
Марья Алексеевна поникла головой. Конечно, она помнила об этом, но теперь напоминание было так не ко времени!
-Ага, молчите? - торжествовал Василий Федорович. - Так извольте слушать умных людей, коли саму Бог обидел.
Он придирчиво оглядел комнату, будто искал причины неподобающего поведения сожительницы. От цепкого взгляда не ускользнули кружевная косынка и снятые букли, свидетели прихорашивания Марьи Алексеевны. Норов слишком хорошо знал ее, чтобы не понять все. Он по-хозяйски расположился в креслах и учинил новый допрос:
- Где вы были, сударыня? Извольте отвечать!
Марья Алексеевна молчала, кутаясь в любимую шаль, наброшенную на обнаженные плечи. Сказать правду она не решалась, боясь, что
