В темноте никак не удавалось нашарить пальцами рулон туалетной бумаги. А, дьявол… Зажечь свет, что ли, и плевать на все? Нельзя, отец так выдерет, что не обрадуешься. Рыбий Пуп уже начал тайком покуривать и носил при себе спички; он похлопал себя по карманам. Ага, вот они… Он зажег спичку и, заслонив язычок пламени ладонями, наклонил голову. Случайно его взгляд упал на кипу старых пожелтевших газет, сложенных в углу за дверью уборной. На той, что лежала сверху и уже запылилась, видна была фотография: белая женщина в одних трусиках и в лифчике, с копной непослушных кудрей, смотрит на него в упор и, подбоченясь, улыбается сочным, капризным, чувственным ртом. Из-за такой погиб Крис… Что же Крис ей сделал? Ребенком наградил? Избил? Изнасиловал? Или Крис с этой женщиной занимался тем, о чем возбужденно шушукаются мальчишки, когда соберутся на углу под фонарем? Крис был для него кумиром, его потрясло, что Крис должен умереть, но ради такого ставить на карту жизнь — тут что-то… Женщина на фотографии была красива, ничто в ней не наводило на мысль о смерти или зле. Как повстречался Крис с белой женщиной, которая стала причиной его гибели? Он знал, что, если спросить отца, отец только раскричится, разбушуется, обезумев от страха, обругает его полоумным. Нет, надо спросить у ребят, может, они знают.
Огненный язычок затрепыхался и пошел на убыль. Рыбий Пуп чиркнул новой спичкой, приподнялся, схватил с кипы газет ту, что лежала сверху, вырвал из нее женское лицо, сложил бумажное лицо вчетверо и сунул в карман. Он и сам не знал, зачем это сделал, не успел задуматься. Просто понял, что захочет снова посмотреть на это лицо, что не перестанет думать о том, какая судьба постигла бедного Криса, пока не разрешит загадку: отчего это смеющееся белокожее лицо полно такого безмятежного счастья и в то же время сопряжено с чем-то ужасным и мрачным. Пламя предсмертно заголубело, огонь досуха высосал почерневшую спичку, но смеющийся образ белой женщины не померк в его сознании, он светился, черпая жар из неотразимо притягательного источника, который глубже и ярче, чем пламя горящей спички. Почему чернокожие мужчины должны умирать из-за белых женщин? Уже одно то, что Криса убили или убьют (это и было самое жуткое: убежденность отца, что Крису так или иначе больше не жить), приковало его воображение к прельстительному белому лицу — никогда в жизни человеческое лицо не овладевало им с такой силой. Он рывком встал, схватил рулон туалетной бумаги, оторвал от нее кусок, приговаривая себе под нос:
— Папа боится. Мама тоже. Все боятся.
Слыша, как забурлила вода, он вышел и только собирался войти в кухню, как в гостиной резко зазвонил телефон. Дверь из кухни открылась, и отец нащупал в темноте его плечо:
— Все в порядке, сын?
— Нормально, папа. — Он старался, чтобы в его голосе не прорвалась наружу неприязнь.
Отец подтолкнул его к кухне.
— Ступай, побудь с мамой.
От трепетного благоговения, которое прежде внушал ему отец, не осталось и следа. Сидя в темноте рядом с матерью, он слышал, как отец говорит по телефону. Вскоре в коридоре послышались шаги; отец твердой походкой вошел на кухню, щелкнул выключателем. Ослепленный внезапной вспышкой света, Рыбий Пуп сел прямо, подобрался, приоткрыв рот. Лицо у отца было измученное, помятое, веко на правом глазу дергалось так заметно, что казалось, он без конца двусмысленно подмигивает кому-то. Сейчас объяснится, почему жизнь неожиданно вошла в обычную колею.
— Все, готово дело, — просто, отрывисто объявил отец.
— Почему, что случилось? — спросила мать.
— Криса нашли, — сказал отец. — В канаве, где кончается школьный двор. Гас Уайт нашел и сказал его матери. Она вызвала доктора Бруса, кинулась с ним туда. Короче, тело уже у меня в заведении.
— Что же это, господи! — простонала мать и прикрыла глаза. — Бедная миссис Симз…
— Это они его убили, папа? — спросил Рыбий Пуп.
— Кому ж еще? — с вымученным сарказмом отозвался отец. И прибавил буднично, трезво: — Да. Убили. — Он судорожно подкинул на ладони пистолет. — И я рад, что убили!
— Что ты, опомнись! — остановила его мать.
— Па-апа! — ошеломленно протянул Рыбий Пуп.
— Правильно. Я знаю. По-вашему, я зверь, если у меня язык поворачивается говорить такие слова. — Черное усталое лицо обмякло, подергивалось. — Но я знаю, что говорю. Хорошо, что он мертвый… Жалко его, дурачка, само собой… Да разве в Крисе дело? Тут бери шире, Эмма. Ты — женщина, что ты знаешь про то, как приходится на Юге черным. Вот слушай. Когда белых перебаламутит крепко, когда в каждом черном им чудится нечистая сила, когда они от собственной тени начинают шарахаться, когда у них разум помешается на этих ихних женщинах — когда так случится, тогда им подавай крови! И ничего им не надо на свете, как только лишь одной крови! И не бывать в этом городе мира и покоя, пока не прольется кровь! Когда на белых накатит такое, значит, уж кто-нибудь да должен умереть! Либо это будешь ты, Эмма, или я, или Пуп…
— Боже сохрани, — ужаснулась Эмма.
— …либо тогда кто-то другой! Сейчас получилось, что это бедняга Крис. Вот почему я и рад, что это Крис. — Он глотнул. — Слабые мы, чего кривить душой… Мы только тогда можем пожить, когда оторвем от себя шмат жизни и бросим белым. Вот и все, и это правда. Крис прожил только двадцать четыре года. Но все равно пора было иметь голову на плечах и не притрагиваться к белой женщине.
— Возможно, он и не виноват, — сокрушалась Эмма.
— Он виноват, — твердо сказал отец. — Парня завлекает белая девка, а у него не хватает соображения, попался на удочку, как последний осел! — От негодования он осекся и замолчал.
У Пупа было такое чувство, что в эту минуту отец ненавидит черных.
— Да откуда они знают, что он виноват? — настаивала мать. — Раз не было суда…
— Его застали в номере у этой девки! — загремел отец.
— Тайри, Крис работал в этой гостинице, зарабатывал на жизнь.
— На жизнь можно заработать и другим способом.
— Тебе посчастливилось, Тайри, — вздохнула мать. — Ты не работаешь на белых…
— Я раньше сдохну сто раз, чем пойду на них работать! — прорычал отец.
Теперь было похоже, что отец и белых ненавидит.
— Бедный Крис. — Мать разрыдалась, закрыв лицо руками.
Пуп только дивился резким переходам в отцовском отношении к событиям и людям — в них чувствовалась и неистовая гордыня, но чувствовалась и безнадежность побежденного. Чутье подсказывало ему, что при всей ненависти к притязаниям белых отец пошел на сделку с собственной совестью, согласясь обеспечить себе относительно спокойное существование ценою крови, которой, как он полагал, жаждут белые, — но поскольку обеспечить себе такое существование можно было лишь обрекая на заведомую гибель черных, он ненавидел и черных тоже. Но это в конечном итоге означало, что он снедаем ненавистью к самому себе.
