Мы с энтузиазмом исследовали бардачок и обнаружили там старую дорожную карту на тонкой ветхой бумаге, которая практически рассыпалась у нас на глазах.
– Это же Альпы! – воскликнула я радостно. – Интересно, она каталась на горных лыжах? В ее время по европейским склонам любил покататься Хемингуэй. Он частенько забирался в какую-нибудь глухомань, где не было подъемников и нужно было идти вверх пешком только для того, чтобы съехать с горы за пару минут. Он говорил, что нужно иметь сильные ноги, чтобы быть хорошим лыжником. Эй, смотри, тут какие-то пометки карандашом сделаны. Похоже, она изъездила все склоны во Франции, Италии и Швейцарии.
Я сидела на пассажирском сиденье, и моя нога задела что-то внизу. Я просунула руку и очень осторожно достала вещь, чтобы посмотреть, что же это такое. Оказалось, что это деревянный солдатик. Он был сделан из цилиндрических чурбанчиков, соединенных друг с другом леской. Так что если снять с него шляпу, то руки и ноги сгибались в суставах, а голова запрокидывалась. При этом вся конструкция издавала стук и скрип. У солдатика были черные нарисованные глаза и усы, а также красные нос и рот и еще яблочно-красные щеки.
– Взгляни, Джереми! – сказала я, дергая за леску. – Это игрушечный солдатик.
– Ценная вещица? – спросил он.
– Да не особо. Такие часто встречаются, хотя эта кукла старая. Я бы сказала, что ее сделали на континенте меж двух мировых войн. – Я перевернула солдатика, чтобы посмотреть на его ступни. – Да, его сделали во Франции.
Джереми проверил багажник, который он назвал «башмаком», и нашел там старую корзинку для пикников, обитую изнутри мягкой кожей. Внутри лежали хрустальные бокалы для шампанского, древний ржавый штопор, солонка и перечница.
– А этот экипаж может снова ездить? – спросила я.
– Конечно, – сказал Джереми.
Мне понравилась идея кататься не спеша на этой древности по окрестностям. Джереми нежно похлопал по машине, обходя ее в очередной раз. Святой Петр, он даже по вилле так не вздыхал!
Мы продолжили осмотр гаража. Джереми объявлял вслух каждую находку: ржавые грабли, лопаты и прочий садовый инвентарь, а еще старые складные стулья. Я продолжала составлять список всего, что мы находили, как и в доме до этого. Но в душу закралось такое чувство, словно мы вторглись в чужую жизнь, словно машина подглядывала за нами, словно она стеснялась своего возраста, ведь когда-то она была так же молода, как и двоюродная бабушка Пенелопа в свое время. А теперь она ржавеет в ожидании своего водителя, который уже никогда не придет. Только сейчас я в полной мере поняла, что бабушка Пенелопа, которая была такой жизнелюбивой, ушла навсегда. А если она умерла, то точно так же могу умереть я, и Джереми, и все, кого я знаю и люблю.
Джереми называет это «меланхолией историка». Она, меланхолия, приходит в странные времена, но ты всегда чувствуешь ее появление. Особенно часто это случается, когда ты сидишь где-нибудь в библиотеке со старой книгой или в антикварном магазине, где случайно наткнулся на старинные карманные часы с надписью от одного незнакомца другому, с надписью очень л ич ной, но для тебя ровным счетом ничего незначащей – на тебя накатывает вдруг понимание того, что все это лишь обломки жизни давно умерших людей. И люди эти, как и ты, верили, что будут жить вечно.
И на тебя наваливается вдруг тяжесть и тьма, и тебе хочется бежать со всех ног на свет, где ты сможешь глотнуть воздуха и убедить себя, что ты еще не помер. Эрик говорит, что это полезно – потому что таким образом жизнь предупреждает вас, что смерть – это плохо, что вы подошли слишком близко, и вы, живые, не должны дышать пылью мертвых, но должны строить свою жизнь под лучами солнца. А Тимоти добавил бы: «А еще пить и кутить».
Я не выбежала из гаража, только замолчала.
– Что ж! – воскликнул Джереми, отряхивая с рук пыль.
Я передала ему свои записи, на что он заметил, что отправит их Северин, а та напечатает официальный отчет. Он с трудом закрыл тяжелые двери и поставил на место задвижку.
– Ты как, в порядке? – спросил Джереми удивленно. – Ты какая-то притихшая.
– Все хорошо, – ответила я, радуясь, что нахожусь среди живых, среди цветов и деревьев.
Мне вспомнилась двоюродная бабушка Пенелопа, которая так любила смеяться и сплетничать.
– Жизнь до невыносимости коротка. Бабушка Пенелопа была молодой и счастливой, а потом хлоп, и ты узнаешь…
Джереми взял меня за руку:
– Я знаю, милая. «Взбодрись», – сказала бы бабушка Пенелопа. Идти немало миль до сна…[3] Давай осмотрим все еще раз, прежде чем уезжать.
Мы пересекли лужайку, которая уже была сырой из-за росы или что там еще появляется на листьях по вечерам. Золотая дорожка от солнца на воде исчезла. На ее месте появился серебряный хвост луны. Я представила, как под ним резвятся рыбки на пути к глубине. Мы остановились, замолчав. Небо над нами становилось темнее. Но мы, как в детстве, не замечали этого, пока разом не опустилась ночь. Цветы начали источать неуловимый ночной аромат. Все вокруг наполнилось пением ночных птиц, цикад, сверчков, и мне даже показалось, что я услышала, как ухает сова.
А затем вокруг начали зажигаться огни. Это включали электричество на виллах вокруг нас. Было что-то милое и успокаивающее в этом мерцании огней, словно звезды подмигивали нам. Признаки жизни и надежды, как свечи в сумраке церкви. Наконец стало настолько темно, что мы вздохнули, не сговариваясь, словно дети, которые понимают, что пришло время возвращаться в дом. Джереми светил фонариком нам под ноги.
Меня позабавила мысль, что Джереми когда-нибудь может переехать сюда насовсем, с новой женой, разумеется, и у них будут дети, которые станут бегать по этой самой лужайке, по которой мы идем сейчас, и которых по вечерам будут звать в дом.
Одного из них пошлют в гараж, чтобы он позвал оттуда чудаковатую тетю Пенни, которая приехала навестить их в своей старой машине. Я уже представляла себе, как сильно буду стараться развеселить их. Мне стало тошно от этой картинки.
Джереми положил руку мне на плечо, притянув слегка к себе, чтобы я не споткнулась в темноте.
– Раньше ты всегда умудрялась оцарапать себе ноги, – сказал он. – Я не дам тебе упасть при мне, а не то твоя мать мне голову оторвет.
Он открыл передо мной дверцу машины и светил фонарем, пока я забиралась внутрь. Затем обогнул машину, освещая себе путь, и сел на свое сиденье. Выключив фонарь, он повернул ключ в замке зажигания.
– Ну? Что скажешь? – спросил Джереми, разворачивая машину.
– Как мило с ее стороны оставить нам крышу над головой. Она могла продать все, а деньги положить в банк и завещать их какой-нибудь благотворительной организации или фонду имени себя, – сказала я.
