к двери спальной. Прислушиваюсь, к топоту Вазгена, его пению. Он всегда поет, когда чем то доволен. И сейчас считает, что я сдалась на его милость. В ванной течет вода. Выскальзываю из своего убежища и на цыпочках бегу из собственной квартиры.
– Ты куда? – словно хлыстом ударяет меня в спину голос Вазгена. – Венера…
– Вась, я передумала. Отвези меня в клинику. Я забыла Ваньке отвезти альбом для рисования. Ну не дуйся, у нас же свадьба скоро, и я твоя невеста, помнишь? Твоя, – целую его в гладко выбритую щеку, пахнущую… женскими духами. Не моими. Нюх у меня как у овчарки. Так пахнет медсестра Вазгена. Меня начинает тошнить. Но я тяну губы в улыбке, виноватой и просящей. Черт, Зря я его не отделала «докторской»
– Я с тобой пойду. Надо же мне с мальчиком налаживать отношения, – Вазген недоволен, но старается вида не показывать. Он врет. До Ваньки ему никакого дела нет. Он идет, чтобы меня контролировать.
– Конечно, милый. И ты же не будешь завтра рвать и метать, что я заберу Милосского?
– Нет, дорогая. Только не сюда. Отвезем его к твоей бабушке. А то ей скучно, некому мозг высасывать через трубочку. А тут аж целый олигарх. Не переживай, я сам с ней договорюсь. Заодно и день встречи с моими родственниками обговорим. Ты что, расстроилась? Ну подумай сама, ему тут и некомфортно будет, и ты дежуришь следующие двое суток. Не знала? Прости, совсем из головы вылетело, график изменился. Но зато ты будешь рядом с Ваняткой. Ничего, малыш, не страшно если не попрощаешься с этим хлюстом. Он тебя и не помнит, так что не очень расстроится.
Мне кажется, что меня с головой окунули в чан с дерьмом, как турецкого воришку. Смотрю в улыбающееся лицо моего будущего мужа, который оказывается еще и коварный, и думаю, что свадьба будет прямо очень скромной, без платья и куклы на капоте. Не хочу. Я злюсь. Очень, аж слепну от непонятной ярости. Все ведь складывается как нельзя лучше. Мой жених проявил заботу, избавил меня от лишней головной боли. Фактически отвел от меня кучу проблем. Взвалил на свои плечи заботу о Милосском, которого я знать не знаю, да и знать не желаю. Так почему мне так хочется треснуть черта Васю по участливой морде и послать в пеший тур с эротическим уклоном? А еще мне жутко, просто до одури, хочется увидеть синие глаза амнезийного придурка, и убедиться, что с ним все в порядке. Что-то странное происходит. И меня это жутко пугает.
Матвей Милосский
– Что это? – рассматриваю дурацкие «суконки» прощай молодость. У нас в детдоме была повариха, огромная баба с золотым оскалом и выжжеными химией волосами, прозванная «бомбовозкой». Она была большой фанаткой подобных бареток. Мы всегда слышали ее приближение, по скрипу резиновой подметки о дешевый плиточный пол нашего учреждения. И всегда боялись, что она идет выбрать кого-нибудь из нас, чтобы сделать очередные противные осклизлые тефтели.
– Это обувь. На ноги надевать. Чтобы по улице не идти босиком, – тоном, каким обычно санитары в психушке разговаривают с буйными пациентами объясняет мне эта поганка. В ее глазах пляшут хоровод все демоны ада, а губы кривятся в сдерживаемой улыбке. Вот ведь. Ведьмера. Мелкая, противная, вредная… – Ну же, давайте, чуйцте лапки в удобные теплые сапожки и пойдем, нас ждет мой жених.
– Это еще зачем? – напрягаюсь я. Чертов волосатый абрек в мои планы вообще не входил.
– Он отвезет нас к месту вашего временного обитания, – нервно скалится Венера. И что-то мне подсказывает, что везти меня к себе она не собирается, а это фиаско, братан.
– Я это не обую, – упрямо упираюсь я. Чертовы «суконки» выглядят так. Словно в них отходила рота стариков, передававших их по наследству после каждого покойничка. Где она только нашла красотищу? – Вы специально приволокли мне это убожество?
– А что, царская кровь взыграла? Так может вы вспомнили, кто вы? – приподнимает бровку это исчадье. Смотрит так, словно в мозгу моем роется совочком песочным.
– Не помню. Но точно знаю, что совсем не хочу подхватить какой-нибудь грибок, только потому что кто-то решил поглумиться над болезным мной.
– Ой, грибок. Подумаешь. Вылечим. Делов-то. Просто такого размера у моей медсестры были только эти сапожки. Не капризничайте, Милосский. Вы и так уже разули половину нашего маленького городка. Деда моего ботинки умудрились потерять даже. А ваши лоферы с монтажной пеной не пригодны к употреблению. Так что радуйтесь тому, что дают. Меня больше волнует ваша голова. Хотя, эта повязка вам даже идет. Делает брутальнее и обнажает сущность. Вы похожи на Шарикова, – черт, я ее прибью прямо сейчас. Я ее… Аж слепну от злости, подбирая кары на голову этой ехидны.
– Не знаю кто такой этот Шариков, – наконец справившись с собой скалюсь я. Чертовы бахилы валяные пододвигаю к себе ногой, затянутой в смешной женский носочек, на котором вышита белая киска. Очень кокетливо смотрится на моей конечности сорок пятого размера, надо сказать. Кстати остальной хабар притараненный мне чертовой Венерой тоже весьма экзотичен. Трико с вытянутыми коленями, я думал уж и не производят. Олимпийка «адибос», красивенная до крови из глаз, шапка-петушок с надписью «олимпиада 80» и куртка болоньевая, такого кислотного цвета, что меня тошнить начинает, и кажется немного укачало. Натягиваю на себя это позорище, клянясь про себя, что отомщу страшно. Так страшно, что этот город утонет во мраке.
– Вот и умничка, – улыбается моя мучительница уголком губ. – Вы просто красавчик. Лакшери стайл. А ботинки как вам к лицу. Просто вау.
– Я тебя убью, – рычу я. – Мерзкая, проклятая…
– Ну… Давайте же, Милосский. Вспоминайте. Именно этими эпитетами вы катали на меня телегу. Не помните?
– Хрена тебе лысого, – хнычу, как мальчишка, водружая на голову «петушок» – А «педали» и вправду ничего. Знаешь, вкус у тебя, конечно, колхозный. Но чего ожидать от бабы, у которой из рукава торчит лифчик, – хмыкаю, удовлетворенно наблюдая, как физиономию Ведьмеры, заливает помидорная краснота. – Трусы то в кармане, поди, носите?
– Да пошел ты, – шипит эта дикая кошка, вытягивая из рукава лифчик, ужасно не красивый. Трикотажный, цвета мяты. – Рискуешь отправиться в дурку. Сейчас оставлю тут и аля-улю, гони гусей.
– Простите меня, белая госпожа, – притворно опускаю в пол глаза. Я ее довел. Пыхтит как еж боевой, топорщится растрепанными волосами. И пахнет… Пахнет женщиной, яростью, сексом и чем-то сладким. Чем-то таким от чего у меня сносит все тормоза и крышу.
– Пойдемте. Милосский. Утомили. Только заглянем в гости к маленькому мальчику. Вы же не против? Может быть вспомните…
Не вспомню я ни хера. А к мальчику идти мне сейчас очень не хочется. Слишком честным оказался маленький пацан, которого я спас. Мы с Венерой спасли. Сказал, что не хочет врать, что это плохо. И, черт меня раздери, он ведь оказался гораздо умнее, честнее и рассудительнее всех нас – окружающих его, взрослых.
Плетусь за шагающей впереди Венерой, похожей на палку от грабли, настолько спина у нее прямая и шаг уверенный. Она здесь в своей стихии, как рыба в воде. Идет молча, волоча в руке небольшой пакет.
– Ванька любит рисовать, – вдруг совершенно неожиданно говорит она. И в голосе ее столько тепла. И я начинаю завидовать ребенку сироте, потому что обо мне никто и никогда не говорит вот так. С любовью и пиететом. Я всю жизнь окружаю себя людьми, которые меня боятся, но не любят. Это мой выбор. Но сейчас… Сейчас я начинаю понимать, что лишил себя чего-то настоящего и очень нужного. – Я ему купила фломастеры, как думаете, раскрашивать же ими удобнее?
– Настоящие художники не очень любят фломастеры, – отвечаю я тихо. Черт, очень хочется схватить ее за затылок, запутаться пальцами в непослушных локонах и…
– Вы разбираетесь в живописи? Надо же, сколько скрытых талантов в вас, Милосский.
– У меня есть имя?
– Да, вас зовут Мотя, – ее лицо озаряется такой лучезарной улыбкой, что я даже забываю, что должен задыхаться
