Это мальчик. Детдомовец, он… Я маму с папой просила его усыновить. Но они не проходят по возрасту. Да и мама не обрадовалась. А он такой… Не могу его вернуть в ад детский. Понимаешь?
– Понятно. Грехи значит замаливаешь за чужой счет. Болезных спасаешь, сироток счастливишь. А себя несчастной делаешь. В жертву себя приносишь. Ну-ну. Все по классике.
– Ба, не надо… – начинаю я, но замолкаю, услышав тихое покашливание за своей спиной.
Милосский стоит в дверях кухни, похожий на бога Олимпийца в простой белой майке-алкоголичке и дедовых шортах с пальмами, которые он купил на отдыхе, но так ни разу и не надел. Выбритый, причесанный, в груди у меня сердце бьет чечетку. И даже задумчиво-насмешливый взгляд Ба меня сейчас совсем не занимает и не раздражет. Потому что я смотрю только на чертова придурка, ворвавшегося в мою жизнь вихрем разрушительным. Все переворошил, разворотил, взъерошил. И завтра свалит в свой мир. Скорее бы уж. Тогда все станет просто и понятно.
– Можно мне чаю? – его губы кривятся в улыбке и смотрит он прямо мне в глаза, от чего чертов чай кажется теперь слишком огненным, хотя давно остыл. – И я бы съел бутерброд.
– Чаю, милок? Можно, воды не жалко. – хмыкает Ба. Черт, ну что она лезет? Пусть бы он шел в отделенную ему комнату, пока я не сбежала из этого дома. – Садись вон, рядом с Венечкой.
– Я наелась. Спасибо, – поднимаюсь с места слишком резко. Стул тяжелый с грохотом падает на пол. Черт, я бегу. От кого, от чего? Почему я не могу находиться рядом с этим несчастным пострадавшим в аварии мужиком? Воздуха мне не хватает рядом с ним. – И вам не советую засиживаться. Судя по позе, ребра еще не зажили. Болят, так ведь? Ну же, не врите больной, вы скособочились влево. Скорее всего защемило у вас здесь, – тычу пальцем в его грудь, затянутую в трикотаж. Милосский морщится молча, и кажется сдерживает стон. Сука, я же давала клятву – не навреди. Так зачем сейчас делаю ему больно? Может потому что просто не могу сдержаться, тобы не прикоснуться к проклятому черту. Чай только травяной. После ЧМТ только бессонницы не хватало.
– Спасибо, доктор, я выполню все ваши предписания, – насмешка в голосе Матвея ядовитая сейчас, ах как прекрасно. Очень отрезвляет очумевшую чужую невесту. – Вы, наверное, травматолог. Или нет, вы работаете прозектором, судя по методам пальпации.
– Пойду ка я посмотрю, где этот старый шлемиль запропостился. И за шорты ему скажу. А вы тут пока чайку все таки хлебните. А в серванте есть бутылочка бальзама, – ба, вот ведь паразитка. На ругательный идиш она скатывается только в случаях крайнего желания прикинуться ветошью. И исчезает она со скоростью звука. Словно в воздухе растворяется. И я снова не могу дышать, потому что Милосский слишком прытко для поломанного оказывается возле меня.
– Я налью чаю, – хриплю, тянусь к чайнику. Тяжелая ладонь накрывает мою, и кажется, что я сейчас откину тапки от разрядов пронзающих мое тело.
– А бальзам? – щурит свои чертовы омуты этот дьявол во плоти. – Послушай, доктор Венера, ты меня боишься что ли?
– Вот еще. Просто мой жених… Ты ему не нравишься.
– А тебе?
– Что мне?
– Я тебе нравлюсь?
Твою мать, что происходит вообще? Что, мать его, происходит? И почему моим губам так горячо, а в животе… Сука, слишком огненный чай, сносящий башню даже без бальзама.
– Я скоро выхожу замуж, – шепчу в самые бездны раскаленного ада. – И тебя я не знаю. И ты мне не нужен.
– А я тебя не помню, – ухмыляется Милосский, – но точно знаю, что тебе нравится то, что я сейчас делаю.
– Да пошел ты… – задыхаюсь, вырываюсь из порочного захвата, дышу, как загнанная лошадь. – В свою комнату. А завтра Вазген отвезет тебя в твой мир. И я счастлива от этого факта, даже не представляешь как.
– Почему? – он смотрит прямо в мою душу.
– Потому что ты меня бесишь, – почти кричу я, хотя чувствую совсем другое.
Матвей Милосский
Колючка. Мелкий, вредный, горбоносый кактус, стреляющий глазами, словно ядовитыми шипами.
– Я не помню тебя, – черт, я чувствую волны яростной растерянности от нее исходящие. И я ее понимаю, как никто. Зачем я вообще затеял этот дурацкий фарс? Ясно же, что мы разные, как два полюса. И нам вместе тесно. Но, черт меня возьми, так опупительно.
– Пусти, – шепчет это исчадье в мой рот. Ударяет мне в грудь крошечныими кулачками. Я рычу от боли, черт мир начинает сиять цветными ярмарочными огнями. А одна из пальм на шортах пикантно вздыбливается. Сука, может я еще БДСМ практиковать начну? Если так пойдет, эта вредная кактусятина скоро будет водить меня на поводке пристегнутом к шипастому ошейнику. – Эй. Ты что? Прости. Я не… Я забыла, что ребра у тебя. Да твою ж мать.
Ага, мать мою, которую я никогда не видел в глаза. И не от боли я сгибаюсь, а чтобы скрыть реакцию организма на ее прикосновения, отнюдь не нежные. Но то как она подскакивает вокруг меня, радует. И я даже стону театрально, как умирающий пингвин, на которого я собственно сейчас и похож.
– Ну, что вы тут? – бабуля Ведьмеры как нельзя кстати возвращается. Прямо вот очень вовремя, потому что еще немного и я растерзаю эту мерзавку, сводящую меня с ума. – Боже. Венера. Что ты с мальчиком сотворила?
– Я? С мальчиком? – она задыхается от злости. Поняла, что я притворяюсь. И сейчас испепелила бы меня каким-нибудь своим ядовитым жалом. – да он… Да вы… Да идите вы, я домой уезжаю. Нет, не домой. Что там делать? Я поеду к Вазгенушке, а вы… Чай пейте, – плюет огнем чертовка, идет к выходу, покачивая бедрами своими тощими. Блядь, у нее бедра богини. Афродиты, вылезшей из пены морской, чтобы сводить с ума шизанутых миллиардеров, а моя пальма опять тянется к солнцу. – Прощайте. Милосский. Мой будущий муж заедет за вами завтра в десять утра. Надеюсь, что вы до того времени отойдете от моего смертоубийственного удара. Кстати, эти шорты оставьте себе. Будете поражать пальмой своих моделек, или с кем вы там фотографируетесь? Кстати, я то по долгу службы и попальмистее видала.
– А ты ревнуешь что-ли? – шиплю я. – И кстати, странно, что ты вспомнила не о пальме своего волосатого счастья. Я то думал он эталон.
– Он по крайней мере хотя бы не безумный, – припечатывает Венера ощущение, что из ее ноздрей сейчас повалит дым.
– Да? А вот у меня большие сомнения по этому поводу, учитывая его выбор, – хохочу я в лицо краснеющей щеками ведьме. Зря я это делаю, и выгляжу сейчас скорее всего идиотом. Но не могу удержаться.
– Скот, – дергает плечиком исчадье. – Бабуля, пока. Следите за этим… Хрен его знает, что там перемкнет в его черепушке. Прощайте, Милосский. И пожалуйста. Больше никогда мне не попадайтесь на глаза. Вообще никогда. Даже если вы останетесь единственным выжившим мужчиной на этой планете.
– А ты будь счастлива, Венера, – хриплю я. – Со своим любимым. И следи за ним в оба глаза. Такие джигиты на дороге не валяются, вах. Держи его на коротком поводке.
Она уходит молча. Правда в дверях ненадолго тормозится, и вскидывает вверх руку с вытянутым средним пальцем. Вот ведь холера. И хочется догнать ее, перекинуть через плечо и выдрать как сидорову козу.
– Да уж, чуть хату не запалили, – ворчит бабка, ставит передо мной чашку, – прям вообще ненавидите как друг друга. Аж видно. Ага. Хотел ей по жопе надавать?
– Что? Откуда вы…?
– Я вот с детства ее об этом думала. Ремнем отходить поганку. А теперь поздно. Воспитывают то, пока поперек лавки балбески эти лежат. Таперича только смотреть, как она ошибки делает. Ты пей чай-то, милый. Пей.
– Спасибо, я перехотел, – выдыхаю я. – Телефон где у вас?
– Телефон? А кому звонить то собрался, касатик? Ты ж не помнишь ни хрена. Или чудо свершилося?
Блин, теперь понятно в кого эта бешеная Ведьмера. Вся
