ждала меня. Пока ехала в такси, я успокоилась, слезы высохли. Но едва тетю увидела, снова скривила губы, и жидкая соль потекла по щекам.
— Ох, племяшка, — раскрыла моя родная объятия, и я как в детстве упала в них за утешением. — Витька?
— М-м-м-м, — промычала, слова снова не идут.
Вою некрасиво, с места сдвинуться не могу. Дверь открыта, мы в проходе. Сквозит. Мне так плохо, Боже! Я вся — рана открытая, неумелый коновал её залатал парой стежков, и вот, открылась. Кровит. Я сыплюсь, я — уже не я. Столько лет, столько гребаных лет вместе, столько воспоминаний, планов, любви, надежд. Столько всего, и? В руины? За что? Хоть кто-то застрахован от разочарований? Да и плевать на этих кого-то, почему мне досталось? Почему? В чем я нагрешила, чтобы заслужить это?
— Тише, ну тише, моя маленькая. Не убивайся… во-о-от, подними-ка личико, ой, какая заплаканная, замурзанная, — шепчет тётя что-то ласковое, утешительное. — Давай-ка слезки вытрем, ну всё-всё, не плачь… ладно, плачь, — вздохнула она, и обняла крепче.
Я уже икаю. Голова трещит от боли, дрожу, сотрясаюсь от своего женского, горького, невыразимого. И прихожу в себя.
— Выплакалась? А теперь марш в ванную, умойся хорошенько, высморкайся, а я пока чай налью. Или чего покрепче, — тетя смерила меня строгим взглядом, и шлепнула по бедру. — Иди, — она помогла мне снять пальто.
Выгляжу я ужасно. Не умею красиво плакать — вся в пятнах, опухшая, капилляры полопались. Носом шмыгаю. Мда, сейчас я выгляжу на свои безжалостные годы, если не старше.
— Садись и рассказывай, по какому поводу трагедия. Довел? Угрожал?
— Не угрожал. Я сама себя довела, — обхватила чашку ладонями, греясь, и начала рассказывать.
Думала, все слезы выплакала, но говорю, а они текут. Уже без надрыва, без истерики, я не захлебываюсь в них, а плыву. И боль накатывает, но не оглушающая, а тупая, сволочная такая боль, от которой на пару секунд задыхаешься, и сердце замирает, а потом снова вроде ничего, вроде и жива.
— То есть, ничего нового он тебе не сказал, — постановила тетя. — И по какому поводу тогда твой апокалипсис?
— Больно.
— Было бы странно, если бы было хорошо.
— Тёть, — я закрыла глаза, пытаясь справиться с головной болью, — очень больно, понимаешь? Обидно — сил нет!
— Это мы уже с тобой обсуждали, хватит. Так развод вы не обсудили? Ты просто пришла, выслушала Виктора, и удрала?
Черт. А ведь правда.
— Ну ты, Настя… да-а-а!
— Тёть…
— Ой, не смотри на меня так, — отшатнулась тётушка, и сразу же придвинулась ближе, вплотную. — Настька, ты чего удумала? Жалеешь его? Я же тебя как облупленную знаю. Только не говори, что ты решила вернуться.
— Я и не говорю.
— Но? — изогнула тетя бровь, а я опустила глаза. — А где же эти твои заявления, что ты не можешь развидеть, как Витя эту Наташку пользовал? Или всё, покаялся кобелина, а ты и рада в привычное болото?
— Я… я не простила, — спрятала лицо в ладонях, и глухо выдала самое сокровенное: — Тёть, я не знаю, всё сложно! Витя-то прав во многом.
— В чём это он прав? Ты сбрендила?
— Я же иногда ревновала его — даже не к роковухам, а к обычным женщинам. А тут Наташа. И Витя… он говорил мне, что она вроде как сигналы ему подает, а я смеялась. Дура. Мы не лучшими подругами были, и такого уж сильного доверия не было, но я не слепая, и Наташу воспринимала… ну…
— Не соперницей, — прервала тётя мое косноязычное-идущее от души.
— Да, — глухо. — Не воспринимала я её соперницей. Я не унижала её, и Витю ругала, когда он прохаживался по Наташиной внешности, но я её бесполой воспринимала. А ведь Витя говорил мне! Почему я его не услышала? Может, по-другому было бы всё? И… тёть, я не замечала, что у Вити проблемы. Вроде и общались с ним, спрашивала как на работе, и секс, и по ресторанам ходили, но я упустила — а что у него в душе, что тревожит. Вроде как раз отвечал, что на работе всё хорошо, то и говорить больше не о чем.
— Ой, Настя…
— Да, — непонятно с чем согласилась я. — Да, тёть. Разве моей вины нет? Сама, считай, любовницу в дом привела. Не замечала, не интересовалась, отмахивалась. Витя меня не винил, он объяснить пытался как мог, и вот. Вот, — повторила на выдохе. — Не знаю я как быть. Столько лет вместе, и я же не с удобным жила, а с любимым. А теперь как? Я запуталась, распутаться не могу. И противно, и горько, и простить не могу, но и ненавидеть не получается. Я же еще сегодня вспоминала как меня подруги раздражали, когда на себя половину вины брали за мужские измены. Но, получается, я-то тоже хороша, да?
Посмотрела на тётю умоляюще, и снова опустила глаза.
— Высказалась? Легче стало?
— Не стало, — призналась.
— Совета от меня хочешь?
— Возможно.
— Настька, — вздохнула она, — я тебе многое наговорила за этот месяц. Мое отношение к Виктору ты знаешь. Но сейчас… сейчас я не стану его ругать.
— Значит, он прав?
— Значит, тебе пора самой решать, что делать со своей жизнью, милая. Из пустого в порожнее переливать мы больше не будем. Думай сама, решай. Вернешься к Виктору — твоё право, я его ругать не стану при тебе, и припоминать его измену тоже. Не вернешься — тоже твое право. Я могу выслушать тебя хоть сколько раз, и сейчас, и дальше, но советы давать больше не стану.
— Но мне нужен совет!
— То есть, если я скажу тебе возвращаться к мужу, ты послушно соберешь вещи, сунешь Катю подмышку, и домой поедешь? А если скажу не возвращаться — тоже послушаешься? Насть, — тётя покачала головой, — смысла в этом всём нет. Всё что нужно я тебе уже сказала.
— Просто я запуталась, — я прижала пальцы к вискам, от рыданий голова болит. — Так ненавидела Витю, так винила. И даже не думала о том, чтобы вернуться. А выслушала, и… ну есть же причины, он их озвучил. А
