опоздание.
– Опять будет гранола и противные яйца пашот, – морщит носик малышка. – Оль, а давай Барабана с собой возьмем. Ну пожалуйста. Мы ей молочка дадим, и сыра. Нет, сыра не дадим. Он вонючий. Ба… То есть Клю приказала покупать только этот мерзотный сыр синий. Мне не нравится. Я люблю желтый с дырочками. И кофточка эта колется, – тихо вздыхает она. Сердце колет тонкая игла жалости. Я не уверена, что Райский будет счастлив увиеть кошку сидящую за столом, но в душе у меня бушует буря какого-то залихватского хулиганства. Он хотел няню, будет ему няня. Как он там меня назвал вчера? Домомучительница? Что ж…
– Слушай, а почему ты бабушку называешь Клю?
– Она так велит. Но ее папа поругал и она не приходит уже два дня, – тихо шепчет Сашуля. Она что боится бабушку? Странно. – Так что? Барабан может же?
Конечно возьмем Барабана, – улыбаюсь я. Глазенки Сашули загораются счастьем. – И завтракать ты будешь в пижаме. Ты же дома, а не в гостях.
– Ура! – радостным зайчонком скачет малышка. Я понимаю, что не правильно себя веду. И воспитатель из меня фуфловый. Нельзя лезть в чужой монастырь со своим уставом. Но… Это не чувство вредного противоречия. Я хочу сейчас, чтобы малышка хоть немного побыла счастливой, пока меня не выкинули из этого дома пинком под мой роскошный зад. Ей не роскошь нужна, которой она в избытке окружена. А простое человеческое тепло. – Оля, ты такая храбрячка. Даже папа не спорит с Ба… то есть с Клю.
Я чувствую, как мой позвоночник покрывается льдом. Но гоню от себя страхи. В конце концов, не съедят же меня за завтраком за самовольство.
В столовую мы вваливаемся радостно хохоча. Саша тащит на руках разомлевшую от, свалившегося на нее океана любви, Барабашу.
– Вы опоздали на минуту, – грохотом раздается в огромной комнате глас разъяренного великана, отскакивает от стен многократным эхом, звенит в фарфоре и стекле, которыми сервирован длинный стол, укрытый хрусткой белоснежной скатертью. – Саша, ты разве не говорила своей няне, что к столу опаздывать нельзя?
– Почему? – приподнимаю бровь, ухватив со стола пальцами маслину. Я так не делаю никогда, вообще-то, но сейчас мне казалось, что если я не проглочу эту мерзкую соленую ягоду, то просто сдохну.
– Потому что в этом доме есть правила. И одно из них, не выходить к столу в пижаме, – щурится Райский, глядя на меня, как на неведомую зверушку. – Кстати, Ольга Петровна, выглядите вы не фонтан. Неужели кровать не удобной оказалась?
– Ну что вы, спала, как младенец, – скалюсь я. Наверняка сейчас похожа на жизнерадостную дебилку. Еще и косточку от маслины проглотила. И с трудом сдерживаюсь, чтобы не закашляться. – Зоровый сон, знаете ли, очень способствует аппетиту. И в пижаме есть вкуснее, папа. У маленьких девочек не может быть таких правил. Главное правило – они должны быть счастливы.
– Я учту. Но и вы учтите, вас в пижаме я не выдюжу психически, я вам не папа, и прислуга ест в кухне, – мерзко кривится чертов нахал. – И не таскает с хозяйского стола полезные деликатесы. – И этой белой шерстяной твари, – кивает в сторону распухшей и готовой к прыжку кошки, которую Сашуля бережно усадила на стол похожий на трон, – чтобы я не видел. Я ясно излагаю?
– Весьма. Прозрачно и с дикцией у вас порядок, – хмыкаю я, хотя вот сейчас мне хочется рыдать и биться в истерике от унижения и сдерживаемой ярости, рвущей на части мой организм.
– Если Оля уйдет и Барабан, я тоже пойду с ней. Буду есть с прислугой, – сейчас малышка просто копия своего отца. Даже ножкой притопывает, скрестив на груди ручки. Бровки нахмурены, губка нижняя оттопырена упрямо.
– Вы плохо влияете на мою дочь, – рычит этот властный мерзавец. – Вы просто…
– Кто?
– Самодурка. И нахалка. И…
– Так увольте меня, – схлестываюсь с ним взглядом. И кажется искры у меня из глаз летят, когда его глаза упираются прямо в мои. Ледяные, яростные, до жути знакомые.
– Хрен тебе. Села быстро за стол. Аглая, Аглая, твою мать. Принеси еще один прибор, – орет Райский так, что я глохну. И смотрит на мои губы, как голодный упырь, так мне кажется от чего-то. И мне чертовски это… Господи, что происходит вообще? – Саша, я выполнил твое желание. Но и ты сделай милость, убери кошку из-за стола.
– Хрен тебе, – показывает язык малявка. – Барабан моя подруга.
– Саша, – в один голос с ее отцом выдыхаю я. Ребенок забалован, но невоспитан. А еще, малышка оказывается одинока. Да, как же я сразу не поняла, что она просто так привлекает внимание всегда занятого отца?
– Папа так сказал так, значит можно. Да, папочка? – улыбается хитрюга, вьет веревки из страшного великана крошечными пальчиками. Ой, что-то мне подсказывает, что я отсюда не уйду нормальной и живой. Глазки девочки гаснут, когда перед ней ставят тарелку с идиотским яйцом и паштетом из авокадо. – Фу, опять. Ну пап, я не хочу это кушать. Буэ. Лучше я буду в кухне с Аглаей и тетей Валей пить какао. А еще, Оль, я видела, они едят сосиски. Пахнут так. Пап, ну пап…
– Саша права, – говорю я твердо, не отводя глаз от тяжелого грозового взгляда молчащего Райского, который вилку завязал узлом в своей ручище. Интересно, что его так бесит? Я? Тогда зачем он заманил меня в свой дом? – Меню ваше для семилетнего ребенка неподходящее. Я напишу, что нужно Саше.
– Что еще? – снова этот взгляд. Я прикусываю губу, которая так чем-то заинтересовала мерзавца.
– Я хочу выходной раз в неделю, возможность выхода в город. И еще, я хочу… – губы пересыхают от волнения, и я по инерции провожу по ним языком.
– Твою мать, – рычит Райский. Вскакивает с трона своего, который с грохотом падает, бросает белоснежную салфетку на стол, яростно. Интересно, что его так разозлило? Я вроде ничего лишнего не говорила. – Поел, мля. Все, вернусь завтра. Через неделю. Мне надо… В командировку. Развлекайтесь.
– Пап, а мы с Олей можно погуляем? – тонкий голосок Саши звенит в воздухе. – И тебя будем ждать, да Оля? Пап, я скучать буду. И Оля… Оль, скажи же? Ну Олечка.
– Буду, – выдыхаю я бездумно, провожая взглядом крепкую мускулистую фигуру моего работодателя.
Ох, уж эти женщины! И жить с ними невозможно, и пристрелить жалко. («Правдивая ложь»)
– А потом что? – жадно блестит глазами Зюнька. Сидящая напротив меня за столиком детского кафе. – Слушай, говорят Райский просто читый ходячий секс.
– Это детское
