А впрочем, это все неважно. Это всего лишь деньги.
То всего лишь жизнь.
— Все, хватит! — ударил в ладони звонко, резко, прерывая разгорающийся разговор, который ни к чему не приведет. Наташа от неожиданности вздрогнула, но посмотрела на меня внимательным, вдумчивым взглядом.
— Твои документы готовы, — вынимаю из внутреннего кармана и кладу перед собой на стол стопку, которая сделает ее совсем новым человеком, новым членом общества с тщательно продуманной биографией, к которой никто не сможет подкопаться.
Она медленно подходит, откладывает банковскую карту, на которую уже переведена внушительная сумма, удивленно берет в руки паспорт, пробегает глазами по его страницам.
— И что, это все — настоящее? — удивленно говорит она.
— Более чем.
— А это что? — Наташа выуживает из файла длинный лист бумаги.
— Билет на самолет, — медленно и спокойно говорю ей и вижу, как глаза становятся больше в размерах от охватившего удивления. — Вылет днем. Охранник отвезет тебя в аэропорт, и ты уедешь отсюда навсегда. Никогда не вернешься, не будешь искать встреч со своими знакомыми и родными, будешь жива столько времени, сколько позволит твой длинный язычок…
Она жмурится, будто бы пытается проснуться, отойти от охватившего сознание сна, и отворачивается, прячет свое лицо в бумагах, которые рассматривает с неестественным интересом.
— Надо же, сколько всего можно сделать за деньги, — говорит негромко.
Я провожу рукой по ее волосам, но она отшатывается, и начинает суетиться: складывает бумаги в мультифору, поправляет волосы.
— Это все? — спрашивает она, и я понимаю, о чем говорит Наташа.
Да, девочка моя, это все. Пока все, что ты должна знать. Что мы прощаемся с тобой здесь и сейчас. Решение принято, у меня есть ответственность за себя и за других, и я принимаю решение за тебя тоже. Нельзя, чтобы тебя нашли, обнаружили, ведь тогда под сомнение встанет и моя компетенция, и компетенция моего босса, главы клана. Дядя не простит, если останутся свидетели, все должно быть идеально, как всегда.
— Это все, — говорю спокойно и делаю шаг в сторону двери. Она так и не смотрит в мою сторону, отвернувшись, игнорирует мое присутствие. — Прощай.
31
На улице подзываю к себе охранника, передаю ему деньги за работу и даю инструкцию отвезти Наташу днем в аэропорт. Он согласно кивает, суетливо сует деньги в карман, порывается пожать руку. Я спешно прощаюсь и с ним, потому что утро уже разгорается.
Мне нужно выполнить поручение дяди…
Мотор шумит, жужжит, скорость такая высокая, что даже уши закладывает, но я спешу вперед, выжимаю из тачки все, на что она способна.
Внутри кипит сложная работа, два полюса сражаются между собой. Один, разумный, кричит о том, что нужно выполнить задание дяди и избавиться от девушки. И второй, сердечный, буквально молит, орет так, что не заткнуть, о том, что Наташа ему необходима.
Что в ней такого? Как и когда она успела пролезть мне под кожу, как и зачем она обосновалась там? Да и что мне с ней делать, для чего она мне нужна со своей этой моралью, своими закидонами, бесконечной игрой в сильную женщину со слабыми картами на руках?
Чертова девчонка. Рычу и выкручиваю руль, когда достигаю запланированного места.
Паркуюсь у нужного дома, быстро вбегаю по ступенькам на нужный этаж, жму на звонок. Достаю из-под ремня пистолет, проверяю, все ли в порядке.
На лестничной площадке темно и пахнет сыростью, мочой, кошками. Старый, полуразваленный дом на самой окраине, и здесь соседи не обратят внимание на то, что творится у другого, даже если тут начнется соддом и гоморра.
Задерживаю дыхание. Перед глазами буквально встает тот самый день. Страшный день, повернувший мою жизнь в обратную сторону. День, когда темнота поглотила мое сознание…
Мое детство прошло в таком же доме. Под крики соседей, отчаянную брань и перезвон батарей, когда кто-то из жильцов квартир за картонными стенами не мог угомониться до полуночи и дольше. Вой собак, нечастые визиты полиции, ругань с людьми, которым мать постоянно должна была денег.
Она регулярно водила в квартиру своих собутыльников, пропитых алкашей, и в такие дни Татка запиралась изнутри своей комнаты, чтобы никто из этих пропащих людей не смел проникнуть внутрь. Иногда, когда гульбище за тонкой деревянной дверью превращалось в хаос, а крики, пьяный ор и песни зашкаливали, она прижимала мою голову к своей груди и качала, успокаивая.
— Все пройдет, все пройдет, — говорила она, шепча губами слова, но вряд ли понимая смысл сказанного. Глаза ее в такие минуты становились пустыми и безжизненными. Поправляла тонкой, худой рукой рваную рубашку, служившую пижамой, и снова покачивалась, думая успокоить мелкого пацана, которым я тогда еще был.
Утром она отпирала дверь, оглядывала пространство на предмет загулявших пропойц, кого-то выставляла, на кого-то кричала, а иногда просто заставляла меня одеться, и мы бегом бежали в школу, где ждали начала уроков. В такие дни она вела меня домой сама, но уже поздно вечером, когда школа закрывалась, а уборщица начинала брюзжать, сгоняя нас то с одного этажа, то с другого.
Всему миру было плевать на детей, брошенных на произвол судьбы. Все прекрасно все видели. Все понимали, но ни один человек не предпринял того, что должен был. Пару раз в дом приходила комиссия по делам несовершеннолетних, однажды даже забрали меня на две недели в реабилитационный центр, но потом все равно возвращали туда, откуда я и вылез. В мою мрачную, дурно пахнущую нору.
Татка тогда безумно радовалась моему возвращению, моему присутствию. Разница у нас с ней была совсем маленькой — года два, наверное, но мудра она была не по годам, понимала все и даже больше. И глаза ее…Всегда были наполнены такой печалью, таким умом…Поэтому, наверное, ее терпеть не могли наши инспекторы по делам несовершеннолетних. И когда меня отправляли в другие условия, она все также оставалась в этом аду, где выживала, как могла, прячась ночами за хлипкой дверью от ужасов своего настоящего мира.
А как-то под Новый год все вышло из-под контроля. Компания, которую мать собрала по помойкам, не иначе, разгулялась не на шутку. Кто-то орал в кухне, кто-то блевал в коридоре, а мы с Таткой смотрела в окно на то, как красиво ложится снег на сугробы, на елки вокруг.
— Давай сбежим? — сказал ей, услышав, как мужской голос требует новой порции.
Татка покачала головой и потрепала меня по вихрам.
— Да че тут делать? — дернул я плечом. — Сбежим, я сам заработаю, сколько нужно. Грузчиком пойду.
— Школу закончи, грузчик, — хихикнула Татка и прижала руку к губам, скрывая испуганный возглас: кто-то заметил, что одна дверь в плюгавой квартире закрыта и начал стучать ногами.
— Сейчас я им… — я выдернул из школьных штанов ремень, накрутил его конец на ладонь, и замер, когда Татка расширенными от ужаса глазами уставилась в пространство.
Теперь и я услышал это: визгливые, предсмертные крики женщины, которая прямо сейчас прощается с жизнью. Она стонала, хрипела, булькала кровью и какими-то словами, но чьи-то сильные руки методично затыкали ее. Нам были слышны только глухие удары о стену, треск ткани, какие-то странные звуки, не обещающие ничего хорошего, и отборная брань.
— Спасите! Дети мои! — пронесся по венам неожиданно ясный крик этой женщины, понятный среди всего этого морока страха.
Татка дернулась, и теперь уже я повис на ее руках, отгоняя от замка. Оттолкнул ее, сам выпрыгнул в коридор, заставленный бутылками, необычными баллонами с белым белесым воздухом, шприцы.
Замер в дверях кухни: бородатый бугай держал мать за волосы, и, глядя на меня, снова вдавил с размаху ее лицо в ребристую батарею. Она зашлась кровавым кашлем и сиплым воем.
— Пустиииии!! — крикнула Татка, рванув вперед. Девчонка выхватила бутылку со стола, со всего размаха ударила ею о край стола и, даже не задерживаясь, воробьем налетела на мужика.
