его мысль.
— Да.
Ксавьер не дрогнул под моим пристальным взглядом.
— Ей почти двузначное число, — сказал он. — Большая дата.
Итак, как чувствует себя девятилетка? Ты почти перешла на двузначное число.
У меня сжалось горло. Я так давно не обсуждала Пен ни с кем, кроме Реи, что разговор о такой простой вещи, как ее возраст, подрывал мое самообладание. Моя тайна бурлила во мне годами. Ей нужен был выход, и каким-то неожиданным образом я нашла его в Ксавьере Кастильо.
Он не стал расспрашивать о Пен или о том, как долго я с ней общаюсь. Он не спросил, общаюсь ли я с кем-то из семьи еще. Он вообще ни о чем не спрашивал.
Он просто смотрел на меня этими темными, бездонными глазами, и невидимая сила, которая привела меня сюда, снова дала о себе знать, побуждая довериться ему и хоть раз полноценно впустить кого-то в свою жизнь.
Мое самосохранение всячески сопротивлялось.
Моменты связи — это одно. Открыться кому-то — совсем другое.
К счастью, от принятия решения меня спасла знакомая тень, промелькнувшая по полу.
Я выпрямилась, переходя в рабочий режим, в то время как Ксавьер заметно напрягся.
— Твой отец, — Эдуардо сразу перешел к делу. — Он проснулся.
Они оставили меня наедине с ним.
Моему отцу было не до толпы, поэтому доктор Круз заставил всех остальных остаться в коридоре, а я… ну, я не знаю что мне делать.
У меня уже давно закончились слова, которые можно было бы ему сказать.
Тем не менее я подошел к кровати, и мое сердце забилось в тревожном ритме, когда его темные глаза остановились на мне.
— Ксавьер.
От его тонкого, как бумага шепота по моему позвоночнику пробежал холодок. Когда я видел его в последний раз, он мог нормально говорить, и я мог притвориться, что статус-кво все еще не нарушен. Даже если статус-кво был отстойным, по привычке в нем можно было найти утешение.
Но это? Я не знаю, что делать с этим человеком или ситуацией. Должен ли я простить и забыть, потому что он был смертельно болен? Разве последние мгновения его жизни перечеркнут мгновения моей, что он превратил в ад? Что должен сказать сын родителю, которого должен был его любить, но ненавидел?
— Отец, — я заставил себя улыбнуться. Но получилась гримаса.
Его измученный взгляд прошелся от моей копны волос до носков моих кроссовок. Затем он поднялся и остановился на моих трениках.
— Esos pantalones otra vez. — Опять эти штаны.
Моя челюсть сжалась. Конечно, первое, что он сказал за несколько месяцев, было связано с его неодобрением моего выбора. Статус-кво живет и дышит.
— Ты меня знаешь, — я засунул руку в карман и небрежно улыбнулся. — Я стремлюсь вызвать недовольство.
— Ты — наследник Кастильо, — огрызнулся он по-испански. — Веди себя соответственно, особенно… — приступ кашля разорвал его легкие. Когда он наконец стих, он хрипло вздохнул и продолжил. — Особенно когда через неделю я покину тебя.
Рука в моем кармане сжалась в кулак. Отец впервые признал свою смертность, и мне потребовалась вся сила воли, чтобы не вздрогнуть.
— Мы уже не раз говорили об этом, — сказал я. — Я не собираюсь возглавлять компанию.
— Тогда что ты собираешься делать? Вечно жить на мои деньги? Вырастить еще одно… — он снова кашлянул. — Вырастить еще одно поколение дегенератов, которые превратят семейное состояние в ничто?
Мониторы пищали от его учащенного сердцебиения.
— Повзрослей, Ксавьер, — жестко сказал он. — Пришло время… — на этот раз приступ кашля вывел его из строя на целую минуту. — Пришло время тебе хоть раз стать полезным.
— Ты хочешь, чтобы я, тот, кто не хочет и никогда не захочет работать, стал генеральным директором? Отец, предполагается, что у тебя хорошее деловое чутье, но даже я могу сказать, что это не самая лучшая стратегия.
Его кашель перерос в слабый смех.
— Ты? Генеральный директор Castillo Group, как сейчас? Нет. Я бы лучше поставил во главу пса Лупе. — Глаза отца скользнули к закрытой двери. — Эдуардо обучит тебя. Это твое наследие.
Моя рука болела от силы, с которой я ее сжимал.
— Нет, это не так. Оно твое.
Возможно, это грубо — спорить с умирающим человеком, но именно такими были наши отношения до самого конца: он пытался втиснуть меня в форму, в которую я не вписывался, а я сопротивлялся.
Было время, когда я пытался. До смерти мамы я проводил с ним все свое время, будь то на футбольном матче или в его офисе. Я жил мечтами, поглаживаниями по голове, общением по поводу общего будущего. Я собирался продолжить семейное наследие, и мы собирались править миром.
Это было до того, как мы стали злодеями в историях друг друга.
— Твое или мое — все равно, — рот моего отца искривился, эта мысль не нравилась ему настолько же, насколько мне.
Я смотрел в окно на сады. За ними лежала Богота, Колумбия и весь мир.
В нашем доме традиции были тюрьмой, в которую не попадало ни одно изменение, и никто не мог выйти. Я был к выходу ближе всех, но ярмо страха привязало меня к земле, как проклятие привязывает духов к смертным.
Я пробыл здесь всего один день и уже задыхался. Мне нужен был глоток свежего воздуха. Хотя бы один.
— Твоя мать оставила тебе письмо. — Пять слов. Одно предложение.
Это было все, что нужно, чтобы разрушить мою защиту.
Мое внимание вернулось к кровати, на которой сияла удовлетворенная улыбка отца. Несмотря на физическую слабость, он снова контролировал ситуацию и знал это.
— Она написала его, когда ты родился, — сказал он, и каждое слово обрушилось на меня, как валуны в лавине. — Она хотела подарить это письмо тебе на двадцать первый день рождения.
В ушах звенело, пока последствия его слов не обрушились на меня и не взорвались. Грибовидные облака взвились в воздух, лишив меня возможности дышать.
Все ее вещи были уничтожены
