знаю лишь, что вдруг теперь мне недостаёт этого напора и хочется податься бёдрами к нему плотнее. — Я не знаю.
К моему разочарованию, Бахурин покидает моё тело, придержав презерватив, но потом тянет меня за талию, придерживает, помогая развернуться к нему лицом. Я так дрожу, что сама бы и не справилась, запуталась в простынях. Садится на кровать, чуть сгибая ноги и помогает сесть ему на бёдра. Лицом к лицу. Чуть приподнимает и насаживает на член, снова складывая нас как половинки пазла. Начинает двигаться понемногу, но снова быстро наращивает темп, сжимая мою талию обеими руками.
А я вдруг теряюсь. Куда мне деть руки? Позволено ли обнять его? Поцеловать?
Мы трахаемся, а не занимаемся любовью, хотя я бы хотела… Но Демид уже не раз мне обозначил, что презирает меня за то что, как он считает, я продалась богатому мужу. Я чувствую это в его взглядах, даже в его движениях, когда он во мне.
Да, там, на бильярдном столе, когда его заставили сделать это со мной под дулами пистолетов, Демид был другой. Он пытался закрыть меня, защитить, насколько это ему было подвластно. Но уже в его кабинете, где всё случилось второй раз, я чувствовала, ощущала его холод, несмотря на подаренный жар. Его злость и ярость в мою сторону. Неприятие и в то же время страсть.
Если судить по тому, каким я знала Демида раньше, то могу предположить, насколько для него самого мучительно идти вразрез со своими принципами и убеждениями.
Но может его эти десять лет тоже изменили до неузнаваемости? Может, теперь он может себе позволить просто сделать и забыть, не терзаться?
Тогда для меня всё ещё хуже. Выдержу ли я суровую правду о том, что действительно лишь игрушка в его руках? Просто та, кого захотелось поиметь.
Я всё-таки решаюсь положить ладони сначала ему на грудь, ощутить, как под пальцами перекатываются упругие мышцы груди, а потом смелею и скольжу руками по шее, зарываюсь в короткие жёсткие волосы ногтями. Его член во мне. Имеет меня глубоко в своё удовольствие. Почему же я должна отказывать себе в желании потрогать его?
Не удерживаюсь и приникаю лицом к его плечу прямо во время движений. Судорожно выдыхаю, впиваюсь зубами в кожу, оставляя отметины, как он оставлял у меня на спине. Вздрагиваю, когда сильные пальцы сжимаю крепко мои ягодицы и… начинаю плакать. Тихо, без рыданий. Слёзы просто текут, ползут по моим щекам и перебираются на кожу мужчины.
А потом я сжимаюсь в комок и кончаю. Без стонов и всхлипов. Просто ловлю внезапно нахлынувшую волну и пропускаю через себя, а потом обмякаю, вжимаясь лбом Демиду в ключицу. Слёзы продолжают течь даже после разрядки.
Бахурин будто и ждал этого. Толкается ещё буквально раз или два и тоже с хриплым стоном кончает.
Мы так и застываем в этой странной позе на долгие-долгие секунды. А может, минуты. Часы. Века… Просто дышим. И даже когда дыхание начинает выравниваться, продолжаем так сидеть.
После я надолго запираюсь в ванной, залезаю в душ, усаживаюсь на дно, обняв коленки и долго плачу. Наша близость приносит мне такое долгожданное, ранее неизведанное удовольствие, но почему тогда так горько и тяжело на душе? Кто мы друг другу? Что мы друг для друга? Как он относится ко мне на самом деле и как теперь мне самой к себе относиться?
Я так запуталась. Всё становится сложнее и сложнее. И мне страшно. Страшно с ним, и страшно уже без него. Моё сердце тянется к Демиду, ищет защиты. Но что если он — самая большая опасность для него?
Глава 20
У Глеба Дембицкого было сложное детство. Он был тощим, часто болел, не ходил в детский сад, и в школе ему поначалу было сложно адаптироваться. Учительница говорила матери, что он обязательно втянется, вольётся, нужно только немного подождать. Ведь все рано или поздно вливаются.
Учительница так говорила, хотя сама понимала, что не все. Но прошёл первый класс, половина второго, а мальчишку продолжали сначала отталкивать от себя, а потом и вовсе стали обижать.
Глеб приходил в школу и весь день молчал, даже на уроках его было не расшевелить. Он просто ждал, когда эти ужасные уроки закончатся.
Но ещё более ужасное ждало его дома. Отца посадили за разбой и ограбление как раз, когда пора было покупать портфель к первому классу. Не сказать, что Глеб безумно скучал, отец-то сильно его не баловал вниманием. Но еда в доме была, сладости тоже. Иногда приходили непонятные люди, и тогда мальчика просили тихо посидеть у себя в комнате.
И вот еды стало не хватать, а сладости и непонятные люди и вовсе пропали. Мать ходила угрюмая, перестала приходить к нему «полежать» перед сном со сказочкой, часто стала психовать и плакать.
А потом она привела его. Весь такой красивый, подтянутый, в тёмно-синем милицейском костюме и высокой фуражке с красной полосой и кокардой. Сказала, что теперь этот дядя будет жить с ними.
— А как же папа? — спросил тогда шестилетка Глеб.
— А что папа? Папа сам нас бросил, — отрезала мать и запретила говорить об отце.
Мужик этот, новый Глебов «папа» был милиционером. Уважаемым и обеспеченным человеком. Снова появились еда и конфеты в доме Глеба, мама стала улыбаться. Только длилось это совсем-совсем недолго. Это днём на работе новый «папа» был уважаемым милиционером, доблестным служителем закона, а дома он превращался в монстра. Пил, орал на «мелкого ублюдочного дебила с зэковской кровью», крыл матом мать. Иногда заталкивал её в спальню и продолжал там бить и кричать. Иногда Глеб слышал из-под своей кровати в спальне, что крики переходят в ритмичное постукивание и приглушённые стоны. Наверное, дядя Федя как-то наказывал маму, и у неё уже не было сил громко плакать.
Когда Глебу было двенадцать, а страна стала тонуть в беспределе и агонии, дядя Федя просчитался. Принял взятку, но, видимо, не поделился, и его накрыли. Просто уволили. Тот пришёл домой, в очередной раз напился и начал снова поносить Глеба и мать. И тогда Глеб не сдержался.
