массового женского помешательства. А после развала Союза пришли совсем другие кумиры и старшее поколение тем более никто не пытался растащить на память по кускам.
– Да много было неприятных историй, Саш. И у меня, и у моих коллег. У кого-то жену кислотой облили, кому-то прислали варенье с битым стеклом. Это нормально, что ли? Причем все по-настоящему жуткие ситуации случались с теми артистами, которые изначально поклонников к себе приближали. Фан-клубы ваши поддерживали, билеты на концерты дарили и тому подобное. Приручали. А потом неконтролируемая толпа срывалась с цепи.
Ага… И из страшилок, рассказанных коллегами где-нибудь за кулисами по пьяной лавочке, да еще с изрядным преувеличением для пущего эффекта, он сделал собственные выводы. Почему нельзя сказать честно, что плевать ему всегда было на своих поклонников? На всех: адекватных, неадекватных, молодых, старых, красивых и страшненьких. Ему хотелось, чтобы залы наполнялись, билеты продавались, аплодисменты звучали, он занимался любимым делом и… всё. Поклонники ему требовались только как статисты в зале. Люди, которые покупают билеты и исправно хлопают. А как только отзвучала последняя песня, господин артист уехал заниматься куда более интересными делами. На спортивный матч, за любимую команду болеть. Или «в номера» отнюдь не с поклонницей. Вот почему он просто не может это признать? Зачем врать? Зачем казаться правильным, придумывать какое-то идиотское обоснование, травить чужие байки? Он человек, у него есть право на свое представление о работе артиста, об отношениях с поклонниками, о творчестве и личной жизни. Ради бога. Но выскажи ты его честно, хотя бы здесь, на кухне. Не перед журналистами же. Хотя на его месте, Сашка и журналистам бы в глаза правду-матку говорила. Правда, особенно «неправильная», некорректная впечатляет гораздо сильнее, чем красивые, вылизанные ответы, от которых подташнивает.
– Саша…
Голос звучит совсем рядом. Сашка бросает окурок в окно и оборачивается. Он стоит и тревожно заглядывает ей в глаза.
– Саш, что-то не так?
Эх, порой она забывает, насколько он сильный эмпат. Кто бы мог подумать. Эгоист в квадрате и эмпат. Жуткое сочетание. Но рядом с ним эмоциональный настрой надо все-таки контролировать.
– Все хорошо, Всеволод Алексеевич. Мне просто не нравятся разговоры про поклонников.
– Почему?
Так искренне удивляется. То есть он хотел ей приятное сделать, что ли, подобную тему заводя?
Потому что много личного. Потому что она сама, до сих пор, несмотря на все зигзаги биографии, не знает, кто она. Слишком много времени проведено среди фанатов. Слишком много историй и судеб перед глазами. Не только «жен» и «божественных посланниц». Но и нормальных девчонок, со временем ставших грустными тетеньками. Но рассказывать ему бесполезно да и бессмысленно. Можно только порадоваться за себя, любимую, получившую «главный приз». Ровно в тот момент, когда другие от такого счастья, пожалуй, и отказались бы.
Стоило вспомнить про колено, и оно разболелось. Ходит по дому, переваливаясь, сильно хромая и охая. Поначалу вообще отказался вставать. Проснулись они после полуночных заседаний в половине одиннадцатого, одинаково отекшие (по три чашки чая перед сном, шутка ли), помятые, но неожиданно в хорошем настроении. А потом Всеволод Алексеевич попытался встать и, чертыхнувшись, плюхнулся обратно на кровать.
– Сто лет не болело! – шипит он сквозь зубы, медленно бредя до туалета, все остальные маршруты на сегодня отменены. – Ну что опять?
Действительно, за то время, что они живут вместе, колено почти не напоминало о себе. Сашка надеялась, что старая травма осталась в прошлом. Текущих болячек вполне хватало для «веселой» жизни. А главное, она понятия не имела, что с ним делать. Она же не ортопед.
– И как часто вот такое происходит?
Сашка сидит на его кровати и рассматривает опухший, ставший в два раза шире сустав. Всеволод Алексеевич благопристойно прикрывает все, что выше, одеялом и смотрит на нее грустными глазами.
– Раз в два-три года. Мне кажется, интервалы сокращаются.
В автомобильную аварию он попал, когда Сашка еще в школе училась. Чуть ли не в начальной. Тогда же ему это колено по кускам и собирали. Тогда же Сашка определилась с выбором профессии. Только специализация изменилась в соответствии с новыми диагнозами, которыми он успел обзавестись к ее взрослению. Оказывается, надо было все-таки и на ортопеда учиться. Ну замечательно…
– Вполне естественно, что они сокращаются. Сустав-то изнашивается.
Сашка поздно понимает, что стоило бы заткнуться. Он и так расстроен до чертиков. Ну хоть не напуган. Болячка старая, хорошо ему известная, и более предсказуемая, чем астма.
– Похоже на воспаление. Можно?
Она подносит к колену руку. Всеволод Алексеевич усмехается.
– Мы вроде это недавно обсуждали?
Сашка мигом краснеет.
– Просто я могу сделать вам больно.
– Ты всех своих пациентов по пять раз спрашивала и предупреждала? В военном госпитале тоже? Старички хоть успевали дожить до того счастливого момента, когда ты начинала осмотр?
Вот же зараза! Значит, не так уж ему и плохо. Пока не встает, по крайней мере. Сашка осторожно ощупывает колено и понимает, что в суставе жидкость. Которую надо убирать. И вводить лекарство. И все вместе это чертовски болезненно. И точно вне ее компетенции. Колено еще и горячее, чем положено, то есть воспалительный процесс идет. Сашка заодно тянется к его лбу. Лоб вроде бы не горячий.
– Мама тоже так проверяла, – внезапно говорит он. – Тыльной стороной ладони.
Откуда бы он помнил? Он же совсем маленький был.
– Знаешь, она мне недавно снилась.
Сашка вздрагивает. Еще не хватало.
– Надеюсь, никуда не звала? – с напряжением спрашивает она.
– Нет. Просто стояла и улыбалась. А что?
– Ничего. И как вам обычно это безобразие лечили?
Тяжкий вздох.
– Если доходило дело до больницы, вытягивали шприцом какую-то гадость и заливали обратно другую гадость. Но я на такое не согласен! Я тогда чуть копыта не откидывал каждый раз, а сейчас так точно… Иногда сам справлялся. Есть мази всякие и таблетки обезболивающие. День-два перетерпеть можно, а потом само проходило. Главное было до сцены доползти, а там все как-то забывается. А теперь я даже не знаю…
Сашка мрачно смотрит на него, на колено. Вот так он всю жизнь и лечился: как-нибудь до сцены доползти. Результаты ошеломляющие, конечно…
– Схожу в аптеку, возьму лекарства. Обещаете лежать до моего возвращения?
– Нет, я воспользуюсь твоим отсутствием, чтобы сплясать джигу! Очень давно не плясал, знаешь ли!
– Смешно! И чего вы в комедийных передачах не снимались?
– Снимался! – возмущенно. – В девяностые!
– В девяностые не считается. Это была, простите, порнография, а не юмор. Помню я вас в «Вечере смеха». У вас там вообще
