Меня уложили на ожоговую кровать. Она создавала ощущение невесомости, внутри неё циркулировал песок, поддерживая температуру моего тела. Я словно парила в облаке, ещё и сильнодействующие обезболивающие вкололи. И казалось мне, что я в ином измерении.
Врачи ждали, выдержит ли организм капельницы.
Голос Ветра.
Удалялся.
Скрепел штробас:
— Есть хоть какой-то шанс?
— Пятьдесят на пятьдесят.
Они тогда не сказали, что выжить это полбеды, беда в реабилитации…
Зачем жить? За что бороться, если он шепнул мне на ухо:
— Я должен ехать в Москву.
Он должен. Кому? Так, ради удовольствия. Никто не будет сидеть с обгорелой девушкой. Если бы за мной было хоть что-то: имущество, банковские счета, машина…
Иногда нужно уметь признавать, что тебя обманули.
Если бы мама не бросила меня на чужих людей, я бы не получила такую задержку в развитие. Она не любила меня, я был ей не нужны. Если б Ветер остался рядом со мной, может не пришлось бы лежать в реанимации четыре месяца.
Красивый… Потрясающе талантлив. И мама моя была красивая, и очень обаятельная. Они созданы сами для себя. Мне не стоило претендовать на их любовь.
Мне нельзя было даже смотреть в его сторону…
Кровать и эти капельницы привели к галлюцинациям. Но никого из персонала это не удивило. Нормально для ожогового центра.
Я видела, как плыл по морю горящий корабль, как падали с плеском в воду солнечные батареи с его крыши, как уходила под морскую гладь охваченная огнём кровать.
Горели мосты где-то вдалеке. Мосты, что вели к его сердцу. Теперь вели в Москву, где сердце Ветра съедят десятки тысяч поклонниц, а я останусь обугленной на этой странной кровати из песка и воздуха…
Допрос проводил мужчина в присутствии моей сиделки. Сиделку звали тётя Ира. Мне неприятно, что пришлось называть тётей. Но отчество она не сказала. Да и говорить я вскоре перестала.
Родителей моих убили. Перед смертью отец переписал всё имущество и банковские счета на постороннее лицо. И лицо это появилось у меня через день после следователя.
Олег Измайлов.
Пришёл похвалить меня за то, что не сказала полицейским, кого в доме отца видела. Он привёз мои вещи: документы, немного одежды. Ничего нужного. Телефон не взял, компьютер тоже.
— Дура, — ныл Олег у изголовья, — куда же ты побежала! Я же для тебя готов был измениться. Что теперь… Врач сказал, умираешь. Жалко дурочку маленькую.
А я подумала, что лучше так, чем у него в рабстве.
Олег приходил потом ещё, я отворачивалась и начинала стонать от страха. Он уходил. Подарки присылал. Я ни один не открыла.
Тётя Ира. Она одна осталась. Кормила меня, хотя правая рука не была забинтована. Всё время испытывала холод, особенно после перевязок. Мёрзла я страшно. Ира мне носки связала и свитер. Чай горячий давала с малиной.
Восемь операций по пересадке кожи. Из реанимации в больницу, но не в этом регионе, поэтому переезд я перенесла очень тяжело. Видеть никого не хотела, тётя Ира меня покинула. Операции… Боль… Страшно.
Реабилитация страшнее самого ожога. Как оказалась в психиатрической лечебнице не поняла. Очнулась однажды, а на меня огромными грустными глазёнками смотрела Кристина.
Я подумала, что опять галлюцинации.
— Я тебе под паспорт положила пять тысяч рублей, — шептала она. — Приезжай ко мне.
И ушла. Это был Новый год. И я почему-то подумала, что можно попробовать выжить. И начать всё заново. Вот Кристина нашлась и пять тысяч есть…
Нужно жить.
