— Боюсь, что на несколько недель вам придётся остаться здесь.
— Недель?!
— Перелом позвоночника. — Он виновато развел руками. — Компрессия плюс скол остистого отростка и небольшое смешение.
Мурашки ледяной волной пробежали по моей спине. «Перелом позвоночника» — это ассоциировалось с чем — то страшным, инвалидными колясками, пролежнями невозможностью ходить. Я осторожно пошевелила ногой. Все в порядке, я не парализована.
— Но я замечательно себя чувствую. Разве так бывает? Может быть, это какая-то ошибка?
— Увы. Нерв не задет, и слава Богу. Но ходить вам всё равно нельзя. И сидеть тоже. Только лежать и только на спине. Ещё я выдам вам специальную надувную подушку. Её надо будет подкладывать под спину, чтобы позвонок распрямлялся.
— Я буду ходить?
— Бегать будете, — улыбнулся врач, — но позже. А пока вам придётся полежать. Как минимум недели две.
Я вздохнула. Две недели — это терпимо. Кто знал, что эти две недели растянутся почти на целый месяц?
— Скажите… А что насчет прыжков?
— Каких прыжков?
— Ну, я же занимаюсь парашютным спортом.
— Ах да. О прыжках можете забыть. Такие нагрузки вам вредны. Я бы даже сказал, недопустимы.
Я обреченно кивнула. Без Генчика, без Юки и без прыжков будущее казалось бесперспективным. Врач задавил меня пообещать, что я больше никогда не буду прыгать с парашютом. Нс понимаю, зачем ему понадобилось мое обещание именно в тот момент. Но мне было все равно, и я пообещала.
Для того чтобы через полгода всё равно поступить по-своему.
В тот же день меня определили в палату — это была довольно уютная светлая комната с двумя койками, одну из которых занимала симпатичная брюнетистая девушка по имени Аннет (ее мать была француженкой, об этом Аннет поведала мне на первой же минуте знакомства. Видимо, она очень гордилась своими французскими корнями. Наверное, я на её месте тоже гордилась бы. Быть полуфранцуженкой — это пикантно).
«Хорошо, что меня не подселили к какой-нибудь крехтящей старушке», обрадовалась я, решив, что с Аннет будет в любом случае веселее, даже если она вдруг окажется стервой или истеричкой.
Но, кажется, моя соседка по палате была девушкой приятной.
— Привет, — заулыбалась она, глядя как санитары перекладывают меня с каталки на кровать. — А я здесь уже неделю лежу. Что с тобой случилось?
Я ещё не привыкла к больничным нравам — вместо тривиального «как дела?» здесь спрашивали о твоем диагнозе.
— Я парашютистка, — не без гордости сказала я.
— Ух ты! Здорово! Я всегда мечтала прыгнуть. Но это опасно?
— Не думаю. Хотя, наверное, я не лучшая реклама.
Аннет рассмеялась, её смех был звонким и заразительным.
— А я упала вместе с лифтом в шахту, — весело сказала она.
— Как это?
— Вот так. Оборвался трос. Со мной в лифте был мужик. Он мне сказал — ты, главное, прыгай. Я и начала прыгать. Мы пролетели девять этажей. Мужику — как с гуся вода, а у меня вот — позвоночник. Весело, да?
— Вообще-то нет, — вздохнула я.
— Да ладно, расслабься. Привыкнешь. Здесь не так-то и скучно. Будем с тобой болтать. Хорошо, что мы в одной палате, да?
Целыми днями мы с Аннет разговаривали.
Мы были знакомы всего неделю, но знали друг о друге больше чем ближайшие родственники. А чем ещё можно заниматься в больнице? Читать — не слишком-то и удобно.
Сидеть нам было нельзя, приподнимать голову — тоже. Руки с книгой быстро затекали — много не почитаешь. У Аннет был, правда, тетрис. Но он надоел мне через два дня, наверное, я просто вышла из возраста электронных игр.
Аннет рассказывала о своих любовниках. Я рассказывала ей о Генчике.
— Неужели у тебя никого, кроме него, не было? — изумлялась она.
И мне хотелось соврать ей что-нибудь красивое. Например, пересказать от своего имени какую-нибудь из фирменных Юкиных историй. О влюбленном сирийском миллионере, который верблюда подарил. О калифорнийском владельце личного самолета, который на высоте две тысячи метров отдал мне руль (или в самолетах это называется штурвал?).
Жаль, что я совсем не умею врать.
— Один, — вздохнула я.
Я ожидала, что Аннет начнёт меня высмеивать. Юка бы точно на её месте начала. Сказала бы, что я недоразвитая, что я синий чулок — в общем, придумала бы что-нибудь обидное и хлесткое.
Но Аннет, тихо вздохнув, сказала:
— Вот это любовь! Я тебе даже завидую.
Я поперхнулась:
— Это ещё почему?
— Потому что мне тоже хотелось быть такой вот тургеневской девушкой. Пушкинской Татьяной. Анной Карениной. — Она мечтательно улыбнулась. — Я лишилась девственности в тринадцать лет.
— В тринадцать лет я ещё играла в куклы.
— И я тоже! Представляешь, я тоже играла в куклы. Что не помешало мне совратить старшеклассника. Вернее, позволить ему совратить себя.
— Какая разница? Сейчас это значения не имеет. Я, наоборот, всегда мечтала быть роковой.
— Быть роковой гораздо проще, чем пай-девочкой, — заметила Аннет.
— Не знаю… Но мужик у тебя красивый, вдруг расхохоталась она. — Выходит, не зря ты его столько времени ждала.
Я самодовольно улыбнулась. Я и сама всё ещё замирала от восторга, когда Генчик заглядывал в нашу пропахшую больничными щами палату. Синеглазый, загорелый, с растрепанными черными волосами!
Все медсестры пытались строить ему глазки.
— Ты его ревнуешь? — спросила Аннет.
— Не знаю. Немного.
— Я бы на твоем месте изошлась вся. Мой любимый меня почти бросил. Мы должны были ехать в отпуск, я тебе говорила.
А потом со мной это случилось. И он уехал один. Я уверена, что он заведет десять курортных романов. Он всегда был падок на баб.
— Зачем же тебе нужен такой бабник?
— Сама не знаю. Разве мы сами выбираем тех, кто нам нужен? Мне вот, например, никогда не нравились положительные мальчики. Мне с ними скучно.
Я подумала и согласилась с Аннет. Порочные герои всегда привлекательнее прилизанных отличников.
— Слушай а что это за шпала все время к тебе приходит? — спросила вдруг Аннет. — Приходит и молчит?
— Это моя подруга, — нехотя объяснила я.
— Ничего себе подруга! Чего ж вы не разговариваете совсем?
— Долгая история!
— А я никуда не спешу, — усмехнулась она и, вздохнув, добавила: — К сожалению.
— Расскажу в другой раз. Нет настроения.
— А она красивая. Что-то в ней есть.
Я отчаянно скучала. Молодая и полная энергии, я была вынуждена лежать на опостылевшей кровати, лежать на спине, изредка переворачиваясь на бок и на живот.
Самое ужасное — первая половина дня. В первой половине дня ко мне почти никто не приходил.
Я не могла спать долго. Да и потом, Аннет просыпалась в половине седьмого и начинала кряхтеть. Ей было всего двадцать пять, но кряхтела она не хуже древней старушки. Такое впечатление, что для нее это был такой интеллигентный способ привлечь внимание окружающих. Она вздыхала, иногда принималась деликатно покашливать.
Я сто раз просила её вести себя тише по утрам, но она недоумённо вытаращила на меня свои оленьи глаза — тарелки. Когда она пыталась изобразить удивление, её глаза выглядели огромными, как у марсианки из кино.
— А я разве шумлю? Я даже не говорю ничего…
— Ты кашляешь и громко дышишь. — Я понимала, что моя претензия звучит преглупо. В самом деле, не может же она и вовсе не дышать.
Аннет обижалась.
— Уж и кашлянуть нельзя. Когда к тебе ходят толпы обкуренных парашютистов, я ничего не говорю!
Между тем ко мне уже давно не ходили никакие толпы. Первые недели две — да. Все приходили — и Жорик с Кисой, висящей на его руке, и Димка Шпагин. Приходили даже те, с кем на аэродроме я не была особенно дружна. Мне приносили фрукты и парашютные журналы. Киса незаметно сунула мне под подушку плотно забитый косячок. Ненормальная — где я могла его выкурить? Не могла же я курить марихуану прямо при Аннет! А выйти из палаты я тоже не могла.
