— Но их же явно что-то связывает, а мама не хочет говорить. Держит меня за дурачка, которому можно наплести что угодно. Зачем она врет мне, притом так глупо, на пустом месте. Как будто я не слышу неестественность и фальшь в ее голосе. Раньше ничего такого не бывало.
— Ты не прав, дружочек, — возразила я. — Это ее жизнь, ее прошлое, и она имеет полное право держать его в тайне. В конце концов, ты ведь тоже не обо всех своих приключениях ей докладываешь?
Я многозначительно посмотрела на него, и мальчишка вспыхнул. Этим он, должно быть, и подкупил меня — этой своей искренностью и впечатлительностью, готовностью молниеносно переходить от настойчивости к смущению.
Разговаривая, мы спустились по лестнице и, взявшись за руки, двинулись по прогулочной палубе вдоль перил. Жара стояла невыносимая, хотя солнце уже заметно сползло к краю выгоревшего бледно-синего неба. Я щурилась от бьющего по глазам света и не сразу заметила возникшее впереди препятствие. У перил расположились, беседуя, Баренцев и Черкасов. Раскрасневшийся от жары политик, отдуваясь, обмахивался белой панамой. Ванька-Лепила распахнул на груди цветастую гавайку, демонстрируя замысловатую темно-синюю роспись. Верная Нина развалилась на лежаке чуть поодаль, подставляя солнцу пышные формы, перетянутые двумя еле заметными веревочками бикини.
— Братан, я тебе отвечаю, это лучшая цена, — прищурив левый глаз, убеждал Черкасов.
— Вы полагаете? — доверительно склонялся к нему Баренцев.
Кажется, пылкий поклонник еще не заметил меня, нужно незамедлительно сваливать. Я резко дернула Эда за руку, пытаясь утянуть его за собой за выступ стены.
— Ай! — вскрикнул он от неожиданности. — Ты что?
Собеседники, как по команде, обернулись и уставились на нас. Взгляд Баренцева, однако, очень быстро натолкнулся на препятствие в виде настороженно выдвинутой массивной челюсти супруги и, споткнувшись о нее, вернулся обратно к по-волчьи вытянутой физиономии Черкасова. Лепила же вылупил на меня свои водянистые рыбьи глазищи, желваки на его впалых щеках угрожающе заворочались.
— Бежим! — скомандовала я.
Эд не успел опомниться, как мы уже мчались обратно, прямиком к лестнице, ведущей вниз, к выходу. Впереди сверкнула на солнце жемчужно-розовая лысина менеджера по персоналу Филиппова, тупостью которого так возмущалась «блистательная Натали». Филиппов, облаченный в белый летний костюм, шествовал к приготовленному для него шезлонгу, неся в руке запотевшую кружку янтарного пива, накрытую кудрявой белой шапкой. Мы, не успев сбавить скорость, едва не врезались в него, в последний момент расцепив руки и промелькнув мимо обомлевшего администратора с двух сторон. Филиппов отшатнулся от неожиданности, потерял равновесие, дернулся, и пена выплеснулась ему в лицо, пушистой порослью обвиснув на губах и подбородке.
— Гребаный компот! — взревел кадровик.
Не сбавляя скорости, мы захохотали, снова ухватившись за руки, понеслись к лестнице. Обернувшись на бегу, я успела увидеть утирающегося рукавом побагровевшего Филиппова, вытаращенные глаза Нины и злобный оскал Черкасова, а затем на бешеной скорости мы вписались в поворот и полетели вниз по лестнице.
Давно уже кончился под ногами корабельный трап и потянулся пересеченный вытянутыми тенями деревьев, мягкий от жары асфальт набережной. Мы же все никак не могли остановиться, неслись мимо аккуратных прямоугольных газонов, высоких и тонких южных деревьев, мимо мелькающих чуть поодаль грязно-белых многоэтажек. Позади осталась длинная, состоящая из металлических арок конструкция моста, промелькнули невысокие фонари, увенчанные круглыми, как шарики пломбира, стеклянными плафонами. И мне то ли от бьющего в грудь, сбивающего дыхание горячего воздуха, то ли от частых ударов колотящегося о грудную клетку сердца казалось, что никогда еще в жизни я не была вот так бешено и бессмысленно счастлива, как сейчас, когда летела сломя голову, не разбирая дороги, и не чувствовала ничего, кроме твердости ладони, сжимающей мою руку.
Наконец я споткнулась о выбоину в асфальте, запыленная сандалия отлетела куда-то в сторону, к выкрашенным темно-зеленой краской скамейкам, я запрыгала на одной ноге и остановилась.
— Ф-фух, — перевел дыхание Эд. — Ну что, мы ушли от погони? — изображая героя боевика, он со смехом пригнулся и обернулся через плечо, выставив вперед правую руку, сжимавшую воображаемый револьвер. — Может, объяснишь наконец, от кого мы так мчались?
Я допрыгала до скамейки, вытащила из-под нее сандалию, присела на бордюр и принялась обуваться, бросив:
— Да какая разница, от кого. По-моему, было здорово!
Он остановился напротив, длинный, тонкий, тень от его долговязой фигуры упала на мои потемневшие от солнца голые коленки. Брови хмуро сдвинуты, мальчишеские руки с крупноватыми ладонями скрещены на груди.
— Знаешь, — очень серьезно произнес он. — Мне все эти тайны надоели. Все вокруг что-то скрывают, чего-то недоговаривают. Даже ты! И — тут ты совершенно права — даже я!
Я отвела глаза, внимательно рассматривая ветвистую трещину на асфальте, дернула плечом так, что растянутая майка сползла ниже.
— Что же делать? Все так живут…
— А я не хочу. И не буду! — запальчиво объявил он. — Мне скрывать нечего, я не делаю ничего плохого. Зря я тогда послушал тебя и не сказал матери сразу всю правду о нас. Получилось, что и я втянут во все это вранье.
— Это не вранье, — попыталась возразить я. — Мы никого не обманывали, просто… м-м-м… умалчивали о некоторых вещах. Это совершенно нормально, нельзя же вываливать на окружающих всю подноготную, без разбора.
— Почему нельзя? — требовательно спросил он. — Почему?
— Ну… — смешалась я. — Так спокойнее, понимаешь? Безопаснее. Мало ли как кто-то может отреагировать на твою правду.
— Пусть как хочет, так и реагирует, — отрезал Эд. — Чего мне бояться?
— Дорогой мой, это юношеский максимализм, — с некоторым раздражением заметила я.
Вот же, в самом деле, пионер-герой выискался! Только правду, и ничего, кроме правды…
— И даже эгоизм, если хочешь, — продолжала я. — Хочешь быть честным? Пожалуйста, пойдем и признаемся во всем твоей матери! Тебя в худшем случае мягко пожурят, а я потеряю работу, деньги и шанс, что когда-нибудь смогу приехать в Рим и снова увидеться с тобой.
Уловив в моем тоне обиду и недовольство, он подошел и опустился передо мной на корточки, провел ладонью по торчащим вверх коленкам. Я наклонилась к нему, прижала к себе встрепанную вихрастую голову. И снова в груди у меня гулко бухнуло, а в голове зашумело от его близости.
