глаза и машинально коснулась пальцами припухших губ.
А Макс потёрся носом о его ухо и шепнул щекотно.
— Знаешь, что у меня есть?
Пошлое что-нибудь, поняла Маргарета.
Макс вытащил наружу её руку, распрямил пальцы, легонько подул. А потом поставил в самый центр ладошки маленькую оловянную виверну.
Она сидела, припав к земле и широко раскинув крылья. Хитрая сплюснутая морда, большие скруглённые уши, короткий толстый хвост. Поделка была не очень-то качественная, в металле виднелись швы, а чёрная краска облупилась, — но в зверушке виделся непростой нрав.
— Это Швабра, — с неожиданной нежностью сказал Макс.
Маргарета прыснула:
— Швабра? Ну и имечко!..
— А почему нет? Полезная вещь в хозяйстве!
Маргарета фыркнула. Диким вивернам давали имена всё больше за характер, и почти всегда выбирали более спокойных и уживчивых зверей, поэтому среди них бывали и Лопушок, и Обжора, и Табуретка. А в разведении малышей старались называть как-нибудь со смыслом, по-умному; как виверну назовёшь, так она и полетит…
— Я выиграл её в тире, — продолжил Макс, чуть помолчав. — Лет в пятнадцать. Сбил все мишени, можно было любое животное выбрать, там ещё были волк, сова, жаба и ещё кто-то. Но виверна была самая интересная.
— В тире?..
— У нас парк, такой, всё в одном сразу: и ботанический сад, и зооуголок, и лодки в пруду, и уток кормить с моста. Варёную кукурузу продавали и лимонад, ещё карусель, прокат велосипедов и вот, тир. Все мальчишки бегали туда по выходным, это считалось круто.
Он рассказывал, чуть улыбаясь и глядя куда-то сквозь Маргарету. Описывал родной городок и окружающие его поля, грушевый сад, отчаянно провинциальную сцену и новенькую церковь, которую строили несколько лет, и пастырь всё уговаривал работников поменьше материться в святом месте. Потом Макс уехал учиться в город побольше.
— Я всё думал, вернусь обратно. В родительский дом, на свою землю. Мой дед разводил виноград, возился с ним, он даже начал плодоносить помаленьку… Думал, жену приведу. Всё как у людей. Но я не вернусь, да?
Маргарета обняла его покрепче, уткнулась носом в плечо.
— Никто не возвращается, — тихо сказал Макс. — Кто заглянул в лицо войне, тот… мы все останемся там.
— Ты не стреляйся только, — попросила Маргарета. — Оно отпускает, ты знаешь?
— Отпускает?
Она смутилась:
— Так говорят.
По правде, Макс совсем не выглядел человеком, который станет стреляться. Маргарета видела таких, с пустыми, мёртвыми глазами. А Макс ведь был — живой?
А что не возвращается… ну и пусть, мало ли в мире других прекрасных мест?
— Можешь поехать в Аль-Ингроссо. Там виноградники, оттуда какие-то мускаты хорошие, папе дарили после защиты.
— Не могу, — вдруг сказал Макс и странно, виновато улыбнулся.
— Почему?
— Я должен летать.
— Макс, — Маргарета нахмурилась, — эта чернота… и ты…
— Я должен летать, — повторил Макс. — Врачи там… разберутся. Я же герой, ты не забыла? Я должен летать.
— Всё закончилось. Война закончилась. Ты уволиться можешь, у тебя и пенсия должна быть, у тебя дом есть.
Макс промолчал, только натянул повыше одеяло и подоткнул его у Маргареты за спиной. Они лежали в обнимку, её голова у него на руке, вместо матраца — два сложенных одеяла, зато подушек сразу три, тяжёлых, свалявшихся в камень и пропахших влажностью.
Она провела по плечу, — палец Маргареты казался светлым на фоне его кожи. Как Макс умудряется быть таким загорелым, если проводит дни то в седле, то у насестов? Он что — принимает солнечные ванны по расписанию?
Маргарета усмехнулась и зашагала руками, как лапами эдакого странного животного с длинным хоботом-пальцем. Поднырнула под одеяло, боднула руку, лежащую у него на груди. Бодро потопталась по голому животу.
Пощекотала бок.
Макс не боялся щекотки, но всегда смешно от неё морщил нос. Вот и сейчас закатил глаза, потёр пальцами переносицу.
Потом поцеловал её всё-таки, долго же думал, дурачок!
Они целовались медленно и нежно, сплетаясь и пропитываясь друг другом, будто знакомясь заново. Что он за чудак — этот человек напротив, и что ему нравится? Играем ли мы, или боремся, или танцуем? Откуда вдруг в сильных руках столько ласковой нежности, что хочется на минутку забыть о маске дурно воспитанной злючки и муркнуть ему в ухо?
Из кошачьего получилось только шипеть: Маргарета потянулась вверх и в сторону, чтобы заправить ему непослушные вихры за ухо, и от этого болезненно зажало что-то в плече. Макс долго успокаивающе целовал шрам, и было очень странно одновременно ничего не чувствовать и вместе с тем чувствовать очень много всего.
Сильные пальцы аккуратно размяли шею. Маргарета задумчиво выписывала круги по мужской груди, куснула плечо и потянулась за новым поцелуем.
Он был тёплый, этот Макс. Тёплый и надёжный, совсем растерявший за прошедшие годы мальчишескую резкость и нервное бахвальство. С таким много всего не страшно, даже если она сама тоже всякое потеряла: и лукавый задор, и лёгкость, и умение без раздумий стребовать с мужчины всего, чего ей хочется, а если плохо старается — так и выгнать его куда-нибудь далеко, зачем он сдался-то ей, если невнимательный и бесполезный?
Тени Маргарет клубились в углах, хотя и стеснялись подойти ближе. Она подставляла поцелуям шею и размышляла вяло: она хоть умеет вообще всё ещё — хотеть? И если да, то чего именно?..
Не думать тоже было хорошо. Просто плавать в приятном мареве, позволять всякое и самой хулиганить по мелочи: то царапнуть спину, то прикусить мочку уха, то будто невзначай дразняще коснуться коленом…
— Будем спать? — шёпотом спросил Макс, нависая над ней.
Глаза у него казались чёрными провалами.
— Будем, — согласилась Маргарета, запуская руки в его волосы.
Фигурку виверны она аккуратно поставила чуть в стороне.
По субботам в посёлке ставили рыночек. Это называлось: «ярмарка»; на самую широкую улицу вытаскивали столы и стулья, стелили клеёнки, выставляли разное добро, от сыра до домотканного сукна. Местные, конечно, и без всякого рынка знали, что у кого можно купить, и по субботам здесь бывали всё больше приезжие: то охотники, то бригада лесозаготовщиков, то отдыхающие с пруда, то, вот, Маргарета.
Макс хотел лететь тоже и шутил, что ему не терпится попасть в поселковую баню. Пожалуй, виверн справился бы с двойным весом, не так это и далеко, всё-таки не до столицы лететь, —
