сбежала снова на крышу, устроилась на гребне с клубком и крючком, нахохлилась, затихла. Но просидела так, в одиночестве, никак не больше получаса. Потом загремела лестница, Макс шумно споткнулся о прибитый к краю брусок, шлёпнул руками о скат, трагически заскрипел обшивкой, затопал… плюхнулся рядом, большой и громкий, толкнул плечом:
— Ты чего это?
— Носки тебе вяжу, — сердито сказала Маргарета и гневно проткнула крючком слишком плотное вязание.
Маргарета любила вязать. Увы, это не значило, что у неё хорошо получалось. По большей части она вязала круги и прямоугольники простыми столбиками без накида, а потом распускала их и сматывала нитку обратно в клубок.
— Носки? Но я не ношу носков.
— Хорошо. Свяжу трусы. Трусы ты носишь?
— Ты дуешься на меня что ли?
— Вот ещё.
Макс толкнул её снова плечом. Прищурился, наклонился, — Маргарета снова злобно ткнула крючком в вязаную лодочку, имеющую невеликие шансы стать однажды носком.
— Тёплые будут, — сказал Макс, похоже, что-то почувствовав в её настроении.
А Маргарета пробурчала:
— Чтобы не отморозил ничего…
Он фыркнул. Она засмеялась. Макс широким движением уронил Маргарету себе на плечо, а она потёрлась носом о голую кожу, прикрыла глаза…
С ним было хорошо. Невозможно, противоестественно хорошо, настолько, что можно было забыть обо всём и сказать: да. Давай улетим, поедем в Уливето, или в Прелюме, или на солёное озеро. Давай найдём там маленькую церковь, ты же знаешь, я не люблю большие, в них как будто вообще нет никакой святости, мне нравятся маленькие и простые, чтобы живые люди внутри были и священник со светлыми глазами. Клятвы принесём, обеты. Я на листике напишу красивых слов, потом все их забуду и скажу что-нибудь вредное, а в конце всё-таки расплачусь. А ты меня через порог перенесёшь, как положено, ну и что, что без белого платья. У нас будет дом, такой, чтобы стена обвита виноградной лозой, ты же любишь виноград, а я люблю, когда зелено. И тебя люблю, Макс, как полюбила однажды, так и люблю, что со мной ни делай. Давай уедем, да? У нас будет новая жизнь, совсем другая, счастливая. Я детей тебе рожу, так хочу девчонку, но чтобы похожую на тебя, светленькую и весёлую, с ямочками на щеках…
Конечно, она не сказала вчера ничего такого. Она же не враг себе, в конце-то концов.
Но теперь закрывать глаза на тянущую боль в груди не было больше сил. И Маргарета улетела в посёлок, уселась на лавке у колонки, прижала к себе банку молока. Изгрызла губу, до железистого привкуса во рту искусала щёки.
Вокруг неё бродили тени Маргарет. Десятки, много десятков теней. Серых, сломленных, пустых, потерявшихся во времени и пространстве, привычных к знакомым делам и не желающим знать ничего больше. Эти тени смотрели с укоризной и пониманием.
Эти тени шептали: не стоит хотеть, Маргарета.
Ты ведь хотела уже, помнишь? Ты ведь начинала новую жизнь, в которой всё должно было стать совсем не так, как в прошлой. И куда это привело тебя, глупая? Оглянись! Вот он, твой новый дом; вот оно, твоё будущее. Будущее наступило. Это оно и есть — прямо сейчас.
— Мы ведь никогда больше, — сказала Маргарета на границе сна и яви, розовым, пронзительным вечером, когда они с Максом снова устроились на крыше и смотрели в небо.
Рябина выписывала в небе ровную спираль, будто катилась вниз по тугой пружине. Оправившись, она стала побойчее, и Маргарета позволяла ей летать самой по себе.
— Ммм?
— Мы ведь никогда не будем, как раньше. Теперь уже… всё.
— Ну и ладно, — легко согласился он. — Будем какие-нибудь другие. Что ты думаешь про Коллина-Сельваджу? Это городок на западе, мы там стояли пару месяцев, в провинции были бои, но сам город почти не пострадал. Там фонари с быками и много жёлтых домов, а вокруг холмы такие зелёные-зелёные. Поедем с тобой, поженимся, и будет…
Ничего не будет, вздохнула Маргарета. Ничего не будет, ведь так? Всё бессмысленно, и ничего никогда не изменится.
Просто однажды всё закончится. Может быть, ждать осталось не слишком долго.
— Дракон, — сказала она и кивнула в ту сторону.
— Это почтовый в Каса-пе-Учелли, — бодро отозвался Макс. — Я запомнил!
— Да…
Фонари с быками… придумают же. Зачем нужны фонари, когда есть такое бездонное небо? Как хорошо купается виверна в лучах! А её тень мечется по двору, будто запертая, как потерянные во времени тени Маргарет.
Рябина выздоравливает. А, значит, Макс уедет совсем скоро. Он сочинит телеграмму на базу, и сюда пришлют всадника, который заберёт со старой станции и Макса, и виверну. Тогда всё это закончится, и ничего больше не будет — ни вот таких вечеров, ни долгих разговоров, ни дурацких споров, ни, уж конечно, Коллина-Сельваджи.
А он даже не грустит как будто, пусть бы даже чуть-чуть и из вежливости! Нет: откинулся на спину, смотрит в небо и мычит себе под нос какую-то музыку.
— Что это за песня?
Она знала: в дивизионах много поют. Топят в песнях невыносимое тревожное ожидание, усталость и страхи.
— Колыбельная. Мама пела… я не помню слов. Только мелодию помню. И что-то тёплое…
Он напевал себе под нос, иногда сбиваясь. Выходило не так чтобы мелодично, и вдыхал Макс всегда как будто невовремя, из-за чего колыбельная получалась драной и неровной, но со второго или третьего повтора Маргарета смогла понять мелодию.
Она замурлыкала тоже, наморщив лоб и стараясь не запутаться. Перебрала пальцами невидимые струны, — так отчего-то было легче, хотя никаким инструментом она не владела и вообще сомневалась, что у неё есть слух. Так они и пели вместе, негромко и неровно, песню, состоящую из одних только «ммм».
Может быть, когда-нибудь у неё будут дети. Маргарета хотела бы, чтобы появился кто-нибудь маленький и смешной, так похожий на детские фотографии Макса, где он ещё лыбится во все зубы, где по нему ещё не проехалась война. Тогда она будет напевать такую колыбельную и, может быть, даже придумает для неё новые слова.
Маргарета позволила себе уплыть в картинку на мгновение, а потом осеклась.
— Это всё зря, — сказала она, и голос дрогнул. — Ничего не получится, никогда ничего не получается, и мы
