Она словно бы никогда и не строила планов, как заполучить его. Он просто с самого начала казался ей своим и, когда все между ними наконец произошло, испытала не эйфорию победы, а лишь спокойное удовлетворение, как будто вернула себе свою же собственность. В конце концов, они столько раз изображали жениха и невесту перед старшими Полетаевыми, прежде чем Светка решилась-таки признаться, что случившееся вовсе не казалось таким уж невозможным.
Для себя она определила произошедшее так: Женя просто был ослеплен фальшивым блеском Светланы, но в конце концов прозрел, раскусил ее подлую, эгоистичную, предательскую натуру и понял, кто из подруг и в самом деле заслуживает любви. И как бы ни складывались их отношения все эти годы, Наталья ни секунды не собиралась возвращать отвоеванное. Плохой или хороший, богатый или бедный, Женя являлся ее собственностью, с которой она не собиралась расставаться.
Наталья вошла в каюту, чертыхнулась, не сразу нащупав выключатель. Вспыхнувшая тусклая лампочка осветила пустую, застеленную казенным одеялом койку. Мужа в комнате не было.
Она несколько секунд тупо смотрела на незанятое спальное место, а затем хлопотливо заметалась, не зная, что делать. Ушел! Бросил! Сбежал к той? Что же теперь?
Задыхаясь, судорожно хватаясь за грудь, выскочила из каюты, бросилась куда-то по темным узким коридорам.
Одна? Теперь навсегда одна? И никого рядом?
Перед глазами вспыхивали мучительные картины — Женя, счастливый, улыбающийся, обнимает Светлану, и та склоняет ему на грудь величественную голову победительницы. Сейчас! Сию минуту! Они вместе… Больно! Невыносимо! За что? Неужели это возмездие за тот день, когда она, смеясь, каталась по мягкой супружеской кровати, а Светлана со свистом глотала воздух, судорожно хватаясь за отвороты пушистой шубы?
Где-то впереди скрипнула, открываясь, дверь. Наталья, тяжело дыша, привалилась спиной к стене, почти неразличимая в сумраке южной ночи, боясь только, что грохот колотящегося в голове сердца выдаст ее.
Одна из кают приоткрылась, и в коридор, вжимая голову в плечи, выкатился Баренцев. Дверь еще не успела захлопнуться за ним, как из темноты с победным индейским кличем выпрыгнула Нина и, ловко ввернувшись в дверной проем, за волосы вытащила в коридор Анжелу.
— Ах ты, проститутка поганая! Я тебе покажу, сучка блудливая, я живого места от тебя не оставлю! — верещала оскорбленная супруга.
Анжела выла и отбивалась. Баренцев, кряхтя, как испуганный индюк, метался между обеими своими дамами. Анжеле удалось все-таки вырвать из цепких лап женщины-бульдога свою все еще роскошную, хотя и изрядно потрепанную гриву, и она, гаркнув на прощание: «Истеричка!», укрылась за дверью каюты. Нина бушевала еще несколько минут, молотила по двери ногами, пыталась высадить стекло сумочкой, затем, убедившись в бесполезности своих действий, переключила гнев на супруга, изловчившись, ухватила неверного за ухо и поволокла согнувшегося в три погибели и подвывающего от боли депутата в семейное гнездо.
Взмокшая от пота кофточка Натальи почти прилипла к стене. Бежать было некуда. Да, они там, в комфортабельном многокомнатном люксе. Он целует ее и шепчет нежные слова, те, которых она давно уже от него не слышала. Да и слышала ли когда-либо… Но что можно сделать? Схватить его за шиворот и уволочь, как супруга депутата Баренцева?
Медленно ступая отяжелевшими ногами, Наталья вышла на палубу, привалилась к перилам и некоторое время стояла, жадно глотая воздух, тупо глядя в черную бурлящую внизу воду. Где-то вдалеке раздался отчаянный пронзительный крик, словно вместе с ней оплакивающий ее несчастье. Наталья дернулась и тут же поняла: это чайка кричит низко над водой.
* * *
Где-то за окном тревожно крикнула чайка. Вдалеке отозвался низкий густой гудок встречного теплохода. Теплая темнота покачивалась в каюте.
Светлана лежала навзничь, боясь шевельнуться, поднять голову, чтобы неосторожным движением не разрушить снизошедший на мир покой. Черт возьми, прожить тысячу жизней, множество раз умирать и рождаться заново, менять имена и места жительства только для того, чтобы убедиться в финале, что нигде не будет так спокойно и легко, как под рукой того, первого, навсегда вошедшего в твою жизнь мужчины.
В темноте она едва различала его рядом с собой. Чуть белело рядом плечо, на смятой подушке покоилась откинутая голова, заглянувший в иллюминатор месяц высветил тонкий аристократический профиль, скользнул по высокой скуле, тронул губы.
«Как я любила когда-то этот надменный горделивый вид на людях, непоколебимую уверенность, что лучше него только боги, и эту пронизывающую беззащитность, видимую только мне. Как хотелось дотронуться до его лица, как хотелось слышать его запах, говорить с ним, смотреть на него снизу вверх, ни в коем случае не снисходительно, и принимать за истину в высшей инстанции все, что он мне скажет. Как хотелось мне смотреть в его глаза и быть не певицей, не артисткой, не главной надеждой Большого, а обыкновенной любящей женщиной, женой, матерью его детей».
Евгений, едва различимый в темноте, шевельнулся, щелкнул выключателем. В изголовье кровати зажглось хрустальное бра. Стефания прикрыла глаза рукой от яркого света, посмотрела на него сквозь пальцы. Все такой же тонкий и гибкий, сидит, подобравшись, обхватив длинными руками собственное колено, уткнувшись в него острым подбородком, — лесной фавн на отдыхе. Только волосы наполовину седые. Взгляд ее, опустившись ниже, словно споткнулся о темный шрам на левой стороне грудной клетки.
И все ее существо наполнилось вдруг тупой, выматывающей, разрывающей нутро болью. Светлана потянулась к нему, ткнулась лбом в грудь и прошептала почти беззвучно:
— Прости…
— За что? — он сжал руками ее покорную покаянную голову.
— Понимаешь, — заговорила она быстро, не поднимая глаз, — моя беда в том, что я всегда необыкновенно много лгала. С самого детства. И в конце концов разучилась отличать правду от вымысла. И если вдруг так случалось, что мое вранье принимали за чистую монету, я, словно в отместку, принималась выламываться еще изощреннее. Меня называли зазнавшейся выскочкой, хладнокровной интриганкой, избалованной звездулькой — без чувств, без привязанностей, а я соглашалась и изо всех сил старалась оправдать свою репутацию. И в конце концов мне поверили уже все, даже самые близкие, даже ты. Я запуталась, чудовищно запуталась тогда.
— Знаешь, — вторил он ей, — я и тогда, и потом все время ломал голову, куда все исчезло. Ведь было же чистое, настоящее, самое важное в жизни. Как мы ухитрились все это истрепать, изгадить, превратить во что-то неловкое, гнетущее, постыдное. Ведь когда-то мы верили друг другу… друг другу, а не тому, что болтают люди. Нам никто был не нужен, мы хотели удрать на край света и жить там вдвоем. Мы плевали на условности, на разные отравляющие жизнь бытовые мелочи, а с годами они стали расти, становиться все важнее и в конце концов вытеснили все остальное….
