Ее слова заставили Евгения содрогнуться. Он уже не понимал, что в нем сильнее — восхищение этой красивой, величественной женщиной, женщиной, которой он владел когда-то и которую потерял, или ненависть к ее жестокости, бесконечному эгоизму и безжалостности.
— Да просто она была единственным человеком, который со мной разговаривал во всем доме. У тебя никогда не находилось для меня времени. Ты уезжала, приезжала, спешила на репетиции, закатывала пиры, раскручивала интриги. Вокруг тебя вечно крутилась толпа народу — какие-то подхалимы, поклонники, журналисты. До тебя было не достучаться.
— А она всегда рядом, да? — издевательски подхватила Стефания. — И выслушает, и пожалеет, и по головке погладит! Да?
— Да! — яростно выкрикнул он ей в лицо. — Да, именно так!
— Тогда я тем более не понимаю, что ты здесь делаешь! — прогремела она. — Иди же! Иди к ней!
Она властно махнула рукой в сторону двери, сквозь бившуюся в груди ярость и обиду понимая, что, если сейчас он уйдет, ее просто разорвет от боли, от отчаяния, от понимания, что их встреча — та, о которой грезилось столько лет, — оказалась ошибкой. Что никакого покаяния и прощения не будет! Что все, что было между ними, давно выжгла и отравила черная ненависть, и — кто знает — не сама ли она в этом виновна.
Евгений бросился к двери и вдруг резко обернулся. Глаза его сделались отчаянными, над скулами выступили два лихорадочно-красных пятна.
— Подожди! — охрипшим голосом выговорил он. — Постой, что же мы делаем? Я же совсем не это хотел тебе сказать…
— А что? — Губы ее шевелились почти беззвучно.
Но он понял и произнес шепотом:
— Двадцать девятое июня… Ты помнишь? Двадцать девятое июня!
Зрачки ее качнулись, в увлажнившихся глазах вспыхнули, преломляясь, тысячи радужных бликов. Не помня себя, не осознавая, что делает, находясь под властью этих магнетических, всегда завораживавших его глаз, Евгений шагнул вперед, протянув руки, сжал в ладонях ее лицо, коснулся дрожащими пальцами нежной кожи. Ничего не осталось — ни гнева, ни ярости, ни застарелых невысказанных обид, лишь горечь потерянного счастья комком застряла в горле.
Руки ее, плавно взлетев, коснулись его лица, бровей, висков, волос. Он жадно вдохнул ее знакомый, молочно-миндальный запах и осторожно, словно боясь, что от резкого движения волшебный сон рассеется, приник к ее губам.
* * *
— Милая моя, родная, любимая, — шептал он, целуя ее виски, брови, губы. — Я…
— Не надо, — теплая ладонь коснулась его рта. — Не говори ничего. Помнишь, когда-то мы умели понимать друг друга без слов…
Его широкие твердые ладони нащупали застежку платья, ощутили гладкость и мягкость ее кожи. Она вскинула руки, сделала что-то с прической, и темные волосы душистой лавиной обрушились на них, пряча от окружающего мира. Оторвавшись на мгновение от его губ, она шепнула:
— Пойдем! — и, сжав его пальцы, потянула за собой в спальню.
Здесь было темно, он не различал ничего после яркого, бьющего по глазам света гостиной. Разжал ладонь и в тот же миг потерял ее в темноте, в секунду ощутив панический страх перед возможной утратой. Ринулся на шорох, споткнулся обо что-то во тьме и, чертыхнувшись, рухнул на расстеленную кровать. Она была уже здесь, живая, теплая, гибкая, податливая. Прикасаясь к ней, он словно заново открывал каждый изгиб ее тела, узнавая и не узнавая его. Он помнил ее худой угловатой девчонкой, и юной женщиной, еще не осознавшей своей власти над мужчинами, и уверенной в собственной неотразимости дивой. Но, кажется, впервые она была с ним такой — открытой, покорной, щедрой, отдающей все без остатка и позволяющей брать, сколько он хочет. И каждое прикосновение горчило, отдавалось застарелой болью, словно кто-то неосторожно касался давно затянувшейся, но все еще не сгладившейся раны. И он снова и снова припадал к ней, как к неиссякаемому живительному источнику, пока наконец не замер рядом, опустошенный.
Жаркая ночь, плавно покачиваясь, обволакивала теплоход. Темно-золотой месяц, зацепившись краем за дымящую трубу, плыл вслед за кораблем. Тихо плескалась уставшая за долгий день вода.
Последние посетители «Волжских просторов» утомленно горбились за своими столиками. Наталья давно допела «Огней так много золотых на улицах Саратова» и теперь, поделив щедрые чаевые с музыкантами ансамбля, выплыла из ресторана уже без сценического костюма, в обычной одежде.
До чего же хорошо на палубе! Тепло, как летом, и воздух… Надо бы Женьку, если не спит еще, вытащить прогуляться.
Выступление прошло без эксцессов, они собрали неплохую выручку, и настроение у Натальи было приподнятым. Все неприятности последних дней показались вдруг мелкими и глупыми. Она ведь сильная, опытная, дотошная, ее не так-то просто обойти. Стоит только постараться, приложить усилия, и снова все наладится, вернется на свои места.
Ерунда это все с разводом. Это Женька в сердцах сказал, брякнул, не подумавши. На кой он сдался Светке — она, сразу видно, теперь баба зажиточная, почище чем прежде. А он кто — голь перекатная, да еще с претензией. Главное, сам ведь это прекрасно понимает. Интеллигенция хренова. Она на него и смотреть не станет, а он помыкается, да и прибьется обратно к родному берегу.
Сейчас уже невозможно определить изначальную природу ее чувства к мужу. Была ли это любовь, вспыхнувшая в тот первый вечер, столкнувший их на маленьком речном пароходике — и ведь, подумать только, тоже на воде! Или легкая симпатия, которую подогрело соперничество, необходимость изображать перед Светланиными родителями влюбленную невесту, зная наверняка, что, обнимая ее, парень думает о другой? А может, Женя был очередным этапом, одной из ступенек к Светланиному пьедесталу, который Наталье так хотелось занять…
Столько лет она сталкивалась с ним чуть ли не ежедневно; она видела его на премьерах в театре — в идеально сидящем темно-сером костюме, под руку с блистательной женой, дома — лохматого и полусонного, приходящего в себя после очередной ночной попойки, за работой — встрепанного, с перепачканными краской пальцами и покрасневшими от напряжения глазами, на пляже — золотисто-обнаженного, с играющими под смуглой кожей мышцами. Ей столько раз приходилось наблюдать за их со Светланой играми — они никогда не отличались стыдливостью, — что она точно знала, как темнеют от возбуждения его зеленоватые глаза, как он дышит, часто и прерывисто, обнимая любимую женщину, как над его верхней губой выступают мелкие капельки пота. Да что там, казалось, она узнала вкус его губ раньше, чем он впервые поцеловал ее.
