ними — да обходительно, элементарно вежливо?.. Нет, зачем. Сами пусть справляются.
Так что я равнодушно «отпускаю» Йонаса, сопровождая сей акт сухим кивком головы. А Рози даю понять красноречивым взглядом: твой, мол. Когда захочешь. Если захочешь. Только на фига тебе?..
— С Йонасом зря ты так. Ты ж ему тупо нравишься.
Рози не завидует — просто констатирует факт.
Поясняю ей:
— Вспомнила кое-что.
— Злопамятная ты.
— Незлопамятная, — отвечаю на автопилоте, даже не задумываясь над ее стопроцентным попаданием. — Наоборот — вспоминать не хотела. Это он напомнил.
Не поясняю, про что напомнил. Внутри у меня этакое холодное болотце, в котором что-то еще более холодное перекатывается подобно шарикам ртути. В них, этих ртутных шариках перекатываются мои слова: я-то кому и чем могу помочь?..
Рози явно хочется, чтобы наш разговор на этом не кончился, поэтому я узаконенно спасаюсь бегством — отправляюсь на встречу в KfW — банк реконструкции и развития, на которую, как говорю хорошо слышимо для всех, мне нельзя опаздывать.
***
Напомнил — вот ведь какая штука.
Да Йонас и не подозревает, о чем он мне напомнил. Если Рик вляпался в фигню, то помогальщик из меня никакой.
Почти не удивляюсь, когда в КаЭфВэ по делам своего Объединенного Ипотечного рисуется Миха. Поди, затем же, что и я, пришел — субсидии для клиента выбивать. Что-то ему с некоторых пор хронически приятно меня видеть.
Но не его появление смачно макает меня носом в прошедшее, и даже не фотографии в кабинете банкира-ка-эф-вэшника с женой и новорожденным ребенком. Потеряв свое, я не стала психопаткой и на чужое материнство, как и чужих детей, реагирую нормально. И даже Миха никак с моей личной трагедией не связан.
Нет, последней каплей, которая переполняет меня, захлестывая долбаными воспоминаниями, оказывается звонок мамы. Моей любимой мамы.
— Катюш, ты где?
— На работе, мам.
— Привет передавай, — просит невольно подслушавший Миха — и это он зря.
Дебил он, конечно. Или же у него просто полное отсутствие проблем, а посему и задних мыслей. Маме не нужны его приветы, равно как и передавать их ей — это дело лишнее. Хотя бы уже потому, что она и так его услышала.
Мама даже не дожидается его благополучного ретирования из шикарных мраморных стен КаЭфВэ:
— Кто это там с тобой? Неужели?..
Как и Каро, мама считает Миху виновным во всех моим бедах, мнимых и действительных.
Сейчас она просто собиралась спросить, куда это я пропала и ждать ли меня на выходные, но вместо этого набрасывается на меня:
— Так вот ты с кем встречаешься! Катька, ты с ума сошла?!
Должна пояснить, что моя мама вообще-то далека от прообраза классической мегерообразной тещи или в данном случае — экс-тещи. Некогда она была без ума от своего зятя, причем, помутнение это случилось с ней еще задолго до того, как он формально им стал. И даже не его измене суждено было изменить ее к нему отношение, но тому, в чем вины его, вообще-то, не было.
— Не, мам. Случайно встретились просто, — стараюсь придать своему голосу максимум равнодушия. — Ну чего мне с ним, ругаться, что ли?
— Смотри!
— Смотрю.
— Не иронизируй!
— Не иронизирую. Мне не до смеха, мам, — говорю уже действительно серьезно.
Сегодня у меня все было супер, но потом все будто сговорились. Мама понимает, решает не бередить, как с выздоравливающими, и дальше мы беседуем только на отвлеченные темы.
Естественно, отвлечь меня этим отвлеченным темам не дано, но я рада, что могу отвлечь маму. Иду пешком по Шарлоттенбургерштрассе и миную Фридрихштрассе, не заскакивая в Галери Лафайетт, хоть мне вдруг и хочется забить ненужные эмоции тупым приобретением барахла.
Спокойно сообщаю маме, что накрапывает дождь, я без зонта, что я замерзла, но «уже почти дошла». Последнее — вранье. Мне еще топать и топать, но ехать сейчас на чем-либо не хочется. Что замерзла — это я не соврала, но холод этот сейчас в тему.
В этом холодно-моросящем дожде мне хочется окунуться в тот дождь и тот холод. В тот вечер, который закончился тогда у мамы на диване. Из больницы я в буквальном смысле приползла к маме, не зная, дома ли она вообще. Не окажись мамы дома, я бы просто рухнула на жестком коврике под дверью ее квартиры, некогда — нашей с ней квартиры, и проскулила бы там до ее возвращения.
Мне все же не пришлось скулить под дверью, а ей досталось откачивать меня на диване, хоть к тому моменту ее и саму было откачивать впору.
В детстве и подростковом возрасте я ничего себе не ломала и не разбивала. Мама до того момента с трудом смогла бы припомнить, когда в последний раз видела меня плачущей. Далеко не все, кому приходится пережить выкидыш, на этой почве впадают в такую истерику, как я тогда — не знаю, что на меня нашло. Наверное, к тому моменту я уже сильно хотела того ребенка, пусть даже воспитывать его нам с Михой пришлось бы порознь. Хотела душой, в которой грела, взращивала вместе с плодом материнскую любовь, и телом, которому пришлось ждать долго, но потом оно словно обрадовалось, что наконец преобразится, как ему положено природой. Обрадовалось настолько, что ни Миха, ни его хождения налево нас уже больше не волновали.
Но что было столь ясно и явно для меня, неведомо было маме. Ее дочь, обычно крепкая, стабильная, в меру жизнерадостная, успешная во всех своих начинаниях и абсолютно не плаксивая в тот вечер выдавала слезы-сопли ведрами и наверстала все, чего годами не было.
— Болит, Катюш?
Мама сидела со мной, гладила мои волосы, отчаявшись моим отчаянием — а вдруг у меня болит, вдруг кровоточит где-нибудь и я поэтому так реву?
— Боли-ит, — с готовностью подтверждала ей я, потому что болело, конечно.
Неудивительно, что мама — не железная она у меня — сама не в силах была терпеть, и свои ужас и горечь обрушила на того, кто в
