а значит, не парюсь насчет срока годности. И не хвалю его — просто молча киваю.
Предстоит ужин. Дикую радость и искреннюю благодарность ему за то, что этот ужин вообще будет, прячу в улыбку, с которой довожу до ума суп.
Рик тем временем нетерпеливо слоняется из комнаты в комнату — у меня их не так много, с голодухи — и как только вытерпел? — даже рассматривает мою обувь в прихожей и бумаги, брошенные на входе как попало.
За столом рассказываю про свою субботу и про то, из-за чего она пошла к чертовой матери:
— Полтора года вокзал этот перестраиваем, вернее, год он «стоит» — корона и тому подобная ерунда. Недавно обещали сдать один подряд — опять сорвалось, задержки с материалом. Теперь вот оборудование накрылось из-за мороза… Техническое подключение перенесли на два месяца.
Ненавижу безэмоциональное, пассивное слушание без какой-либо реакции. Ненавижу чувствовать, что собеседнику на меня наплевать. Сразу воспринимаю собственные откровения, как назойливые, докучливые и чрезмерно подробные, начинаю нервничать и еще больше заговариваться, в итоге говорю слишком резко и лишнее.
— Сегодня встречались с генеральным планировщиком — они нам, мол: несогласны отодвигать сроки более, чем на месяц… распланировали тест-рейсы… Попадут на неустойки — нас возьмут за задницу…
Рик молча хлебает свой суп, изредка смотрит на меня поверх ложки. Его взгляд и движения ничем не выдают, что он вообще слышит, о чем я говорю.
Да, именно это я и имею в виду. Кажется, впервые с тех пор, как его знаю, я ощущаю нервное смущение и брезгливую неловкость. Ему неинтересно, непонятно и ненужно то, что я говорю. Мои разглагольствования ему поднадоели. Возможно, сам звук моего голоса его уже раздражает.
Мне давно хочется замолчать, но и это будет косячно.
Подвожу итог — уже больше сама себе:
— Конечно, сейчас — какие неустойки?.. Все стоит… На понт берут, это понятно. Но, чувствую, на этом железнодорожный сегмент Аквариуса сядет в лужу…
— Он накалывает вас.
Я до того завязла в мучительной неловкости, что у меня, кажется, затекло где-то что-то. Один звук его голоса дает мне по лбу подобно шлагбауму.
От фантомной боли, причиненной воображаемым ударом, я тупо отбрыкиваюсь вопросом:
— То есть?..
— Подрядчик ваш вас наебывает. Где там его план работ? Ну-ка, покажи сюда…
У меня теряется дар речи, а Рик, заметив, что от меня толку мало, сам приносит план из прихожей, где только что его рассматривал.
— Я ж говорю. Вот, смотри, — водит он пальцем по графику.
Смотрю на него недоверчиво и невольно восклицаю:
— Слушай, только не говори мне, что ты инженер.
— Инженеры всякие бывают, детка, — отвечает он сухо, а волчьи глаза янтарными лазер-пойнтерами шарят по строчкам графика. — Мда-а. На подключение коммуникаций три недели? Да ну, на хер. Какой район — Бланкенбург?.. С кем там говорите в сенате?
— Тайм-аут, плиз, — прошу у него, смеясь и покачивая головой.
Проект-ляйтер недорезанный.
— А что — не так?
— Ну, насчет наебки подрядчика — так, конечно. Будем разбираться…
— Почему ты должна с ними разбираться? Они чуваки мурые.
— Ты их знаешь?
— Они там все такие.
Ему, вроде как, все равно, но это просто меня вновь обманывают его ровный, глуховатый голос и взгляд почти угрюмый, без излишков эмоций. Это по-наивному трогательно — он, как видно, беспокоится за меня — не обидит ли кто в жестком мире строй-бизнеса?
— Не мафиозные — и ладно.
— Просто вы не знаете.
— Догадываемся. Где взять других?
— Почему тебя это должно парить?
— Меня это не парит. Я не стану напрямую с ними разбираться, просто выясню, а потом доложу, куда следует.
Мы успели доесть. Торжественно пообещав не дать закатать себя в бетон строительной мафии, я пою нас с ним чаем.
После не теряем больше времени — он раздевает меня прямо за столом, чему я совершенно не удивляюсь, и тут же, прямо за столом мы начинаем наши кувыркания, от которых в моих четырех стенах уже попахивает ритуалом.
Завершается сей ритуал где-то в районе гостиных фотообоев, даже на диване, кажется. После несусь взглядом «вверх-вверх» и размышляю, что вроде сегодня он ничего о себе не рассказал, но по его словам я узнала о нем больше, чем если бы начала расспрашивать.
— Я не инженер, вообще-то, — неожиданно сообщает он, прерывая мое стремление «вверх-вверх». — Не совсем. Совсем нет.
— А я — вообще не инженер, — пожимаю плечами в ответ. — На бумаге только.
А сама отчего-то думаю, что день удался.
***
В понедельник идет первый снег, которому абсолютно плевать, что зима еще не началась — как многие в Берлине, он не лишен пофигизма.
Пофигизм царит и в ДольчеФреддо — никто тут не думает закрываться на зиму и уезжать на трехмесячные каникулы в Италию. Во-первых, в Италию сейчас добровольно никто не поедет — назад не пустят. Во-вторых: «Хозяин — не итальянец» — утверждает Рози и ей, безусловно, видней.
Вместо этого в преддверии декабря на этой неделе аж три сорта, способных и более сволочную берлинскую погоду сделать прямо-таки сказочной: «трипл-чок», клюква «под кайфом» и «вайнахтсмаркт». Соответственно, тут вам и тройной шоколад с грецким орехом, и сушеная клюква крэнберри с маком, и засахаренный миндаль с глинтвейном, какие обычно продают на рождественской ярмарке.
Всю неделю я куда-то звоню, от кого-то что-то требую и кому-то что-то втираю. Кажется, Рик прав, только это ничего не меняет. Перед праздниками грядут новые ужесточения. Как только мы припрем к стенке поставщика, он немедленно начнет врать нам насчет новых проволочек и никуда мы с ним не двинемся. И — Рик снова прав, отмечаю уже с определенным удовольствием, точно мне одной известна какая-то тайна: все это не должно меня парить.
Снежные хлопья падают на Ку‘Дамм подобно обновкам. Носить их будут недолго, но это первое новьё, таким оно вошло в историю этого года, таким и уйдет. Именно им, этим первым, выпала привилегия: их
