— Я с тобой, просто не в постели, — улыбаюсь.
— Больше никаких полумер… — он подхватывает меня на руки и относит в спальню.
И умиротворение этого вечера сменяют бури и грозы, ливни и ураганы.
Граф играет на моем теле, словно на инструменте. Он выучил значение каждой клавиши, каждого клапана. Мелодии, которые он создает, все время разные, но неизменно прекрасные. Он ненасытный, великолепный импровизатор.
Впервые в жизни я чувствую физическую усталость после интимной близости. Мне кажется, я истощена, — но это не мешает хотеть большего…
Я потеряла счет времени. Судя по темноте за окном — еще ночь. Впрочем, это не важно. Мы лежим на кровати. Моя голова — на обнаженном бедре Графа. Мы обедаем… или ужинаем… или завтракаем… пирожками с яблоком.
— Крис, а чем ты занимаешься? — спрашивает Граф, машинально — но от того не менее приятно — лаская ладонью мое плечо.
— Стряхиваю крошки с простыни.
— Нет, я в глобальном смысле. Кем ты работаешь? Горничной?
Прикусываю губу. Не хочу ему врать.
— Последний месяц я по ночам рассказываю истории одному обаятельному негодяю.
— Вот как… Любопытно… — ладонь Графа перемещается на мою шею, скользит по ключице — и я на время теряю нить разговора. — Ну, а чем ты займешься, когда история закончится?
— Мечтаю открыть кофейню, — признаюсь я.
— Хм… — Граф обдумывает мое заявление — так тщательно, что его ладонь замирает. Я извиваюсь под его рукой, требуя продолжения. — Думаю, у тебя получится, — заключает он и проводит подушечками пальцев по моей спине вдоль позвоночника. Я сминаю ладонью простыню. — Ты хорошо готовила, когда работала у меня горничной. Так хорошо, что я прощал тебе отвратительное мытье полов. Ну, еще и потому прощал, что мне открывался потрясающий вид, когда ты наклонялась за тряпкой…
— Следующую твою горничную буду выбирать я, — говорю совершенно серьезно.
— Зачем нам горничная? Мне же нравится, как ты моешь пол, — смеется Граф, но благоразумно переводит разговор на другую тему. — Так чем ты собираешься баловать посетителей кофейни? Пирожки будешь печь? — жуя, интересуется он. — Тогда я первый в очереди.
— Пирожки, торты, маффины, печенье — да что угодно. Хочу… — потягиваясь, мечтаю я, — чтобы в моей кофейне чашечка латте с пирожным могли решить любую проблему — хотя бы на время. Я обожаю такие крохотные уютные гнездышки на несколько столиков… А где любишь перекусывать ты? Ну, когда тебе не готовит горничная.
— В Макдональдсе.
Я приподнимаю голову. Выражение моего лица продолжает диалог за меня.
— Не всегда! — уточняет Граф. — А только, когда меня разрывают мои демоны.
— То есть почти всегда, — догадываюсь я.
Граф улыбается — чуть вздрагивают уголки губ.
— У тебя бывают такие времена, Крис, когда все кажется иллюзорным, когда перестаешь понимать, кто ты, и что с тобой происходит?..
После встречи с Графом я только так себя и чувствовала — до вчерашнего вечера. Но я не говорю об этом. Лишь передвигаюсь чуть выше и кладу голову ему на плечо.
— В такие времена я иду в Мак, покупаю большую порцию черного кофе, засыпаю двойную порцию сахара и сажусь за барную стойку. Обычно это происходит вечером — до обеда, как ты знаешь, я сплю… Так вот, сажусь за барную стойку, непременно напротив окна. Пью кофе. Смотрю и слушаю. И постепенно в мою голову, в которой мысли напоминают радио-помехи, начинает пробиваться обычная жизнь. Пирожок с малиной! Свободная касса! — Граф усмехнулся — видимо, снова переживая один из тех моментов. — Девушки справа обсуждают жмота-босса. Навзрыд рыдает ребенок, который уронил коктейль, — ведь большей беды в его жизни еще не было. Звучит поп-музыка — разные композиции на один мотив. А за окном — машина за машиной. То едут на зеленый, то стоят на красный. И к тому времени, как я допиваю кофе, все становится таким простым… А иногда, чтобы избавиться от демонов, вместо Мака я иду играть в клуб… Ну-ка, вставай!.. — Граф тянет меня за руку, и я лениво подчиняюсь, но в мыслях все еще лежу на его плече.
Граф сам предлагает мне надеть его джемпер, в котором я пекла пирожки. На ходу отряхивает с него мучное пятнышко.
Спускаемся по ступеням в подвал. Понятия не имею, что собирается показать мне Граф. У него в подвале может находиться все: от джакузи до камеры пыток. Граф открывает дверь, пропускает меня в темноту — и только после этого включает свет.
Я удивленно-восторженно охаю. Передо мной — ударная установка. Вблизи она кажется куда больше, чем на сцене. Осторожно касаюсь тарелок. Они откликаются едва слышным звоном.
— Попробуешь? — Граф протягивает мне палочки.
— Ладно… — храбрюсь — и присаживаюсь на край стула.
Страшно представить, какой громкости звук можно выжать из этой установки в таком крохотном помещении.
Граф учит меня, как правильно держать палочки, попутно сыпля незнакомыми словами: крэш, райд, хай-хэт. Взмахиваю палочками — и замираю.
— А сидеть-то как правильно?
— Как правильно?.. — Граф поднимает меня за локоть. Садится на стул сам, а потом усаживает меня к себе на колени. — Вот так правильно. Играй!
Я от души ударяю по тарелкам и высекаю звук, далекий от музыкального.
— Продолжай… — командует Граф, легонько прикусывая мне плечо.
Я повинуюсь, а ладони Графа тотчас же ныряют под мой — точнее, его — джемпер — и сказка продолжается…
Когда мы возвращаемся в спальню, за окном уже светает. Электрический свет почти сливается с утренним. Выныриваю из джемпера и замираю у Графа на плече. Уже уплываю в сон… Но Граф шепчет мне на ухо:
— У Глеба теперь все также хорошо, как и у нас?
— Не знаю… — сонно отвечаю я — и улыбаюсь.
— Не знаешь?! — Граф приподнимается на локте.
— Возможно, тебе нужно быть настойчивее в своем желании получить ответ на свой вопрос, — не открывая глаз, поясняю я.
— Насколько настойчивее?.. — Граф стягивает с меня одеяло — так медленно, что по моей коже начинают разбегаться мурашки.
Одеяло задерживается на моих затвердевших сосках — а когда соскальзывает с них, я прикусываю губу, чтобы не застонать.
— Продолжайте, Граф… И не останавливайтесь, пока я не закончу… свою историю…
Глеб, вздрогнув, проснулся. Он сразу почувствовал, что Ксении не было рядом, но паника длилась секунды. Дверь распахнулась — и вошла она, с охапкой кленовых листьев. Смеясь, бросила «букет» ему на кровать — настоящий листопад. Зеленые, желтые, красные, оранжевые ладошки — влажные, в песке.
Глеб улыбался, укрытый листьями, и думал о том, что за ночь успел ко всему привыкнуть: и к ее закрытой одежде, и к алой резинке, которой Ксения завязывала волосы, и к тому, что бедра ее на ощупь стали худее. Она оставалась все такой же желанной — пусть и другой.
— Ты чего? — спросила Ксения, невесть что заметив в его взгляде.
Глеб сгреб ее в охапку — хотя знал: она этого не любит, — и прошептал ей на ухо: «Моя!»
Все утро они валялись на продавленном диване, в этом чулане, в котором столько лет пряталась Ксения — и который теперь стал раем.
Впервые за время их знакомства Ксения охотно рассказывала о себе. О том, как шестилетней девочкой приехала сюда из Румынии в поисках залетного Ксениного отца-музыканта. Как долгое время жили в комнатушке похуже этой, когда узнали, что отец погиб в пьяной драке, а денег на обратную дорогу уже не было. Как ее красавица-мама бралась за любую работу: утром — уборщица, днем — гардеробщица, ночью — сторож.
Ксения старалась помогать матери: вместе с такими же беспризорниками, как она, мыла машины, перерывала мусорные баки в поисках стеклянных бутылок, попрошайничала — последнее оказалось отличной школой актерского мастерства. Рано научилась по мелочи воровать из магазинов. Чем старше становилась, тем легче ей это давалось.
Потом Ксения подросла, похорошела, вытянулась и округлилась — и стала замечать на себе заинтересованные взгляды мужчин. Тогда она смекнула, что ее внешние данные можно использовать для афер покрупнее.
