Сил не осталось. Я сдалась.
Блядь... Блядь. Блядь!!!
Все мои внутренности выкручивает с такой силой, что нутро за мгновение превращается в прах.
Но я сцепляю зубы, тяну носом воздух и так же тихо отвечаю:
– Я понимаю.
– Я знала, что не смогу сделать аборт…
– Тебе надо было позвонить мне… Просто позвонить.
Звучим сейчас оба в меру ровно, но при этом почти не слышим друг друга. Смотрю на нее и не слышу.
Она же… Она как зефир. Такая же нежная. А ее там… Из-за меня! Страшно думать о том, что с ней делали! Просто… Мать вашу… За это мне на ком отыграться?!
– Я не могла… Не могла… Не могла… Проще было бы отрезать руку… Хотя, казалось бы… Парадокс! – хрипло и горько смеется. – Рука мне нужна, но ее я могу отдать! Ребенок не нужен, а его – не могу!
Блядь... Блядь. Блядь!!!
– Надо было просто набрать мне, Сонь. Нужно было позвонить, родная. Мы бы все решили. Вместе.
– И я подумала… Ночью проснусь, пойду к мосту и прыгну в Днепр…
– Ты че, дура?! – взрываюсь раньше, чем успеваю что-либо сообразить. Хватаю ее за плечи, трясу нещадно. – Ты дура, что ли?! Соня?! Что ты молчишь?! Сонь… Сонь… – буквально стону, не встречая в ее лице ни единой значимой реакции. Она опустошена. И я… – Прости, – сиплю со скрипом, едва удается опомниться. И понимаю ее, и в то же время отказываюсь принимать этот выбор. Мать вашу, отказываюсь! – Прости… Прости меня… – обнимая, крепко сгребаю в кольцо. Изо всех сил сжимаю, не могу иначе. – Пожалуйста, прости.
– Я проснулась… Живот болит… Пошла в туалет, а там… – шепчет учащенно и сбивчиво, пока я стираю о халат у нее на плече лоб и корчусь в агонии, едва сдерживая стоны. – Кровь… Там была кровь… Как обычно при месячных… Ничего более…
– И… – торможу разогнавшееся сознание, но голова все равно, словно сорванная с орбиты планета, куда-то летит. – Все?
Выпрямляясь, поднимаю на Соню воспаленные и, определенно, мокрые глаза.
Не смотрю, а вглядываюсь. Будто внутри нее, словно фильм, увижу все необходимые подробности.
Кровь… Кровь… Кровь? Что это значит?
Я просто не имею понятия, как и почему это происходит.
Было ли ей больно?
– Я ничего не почувствовала, – продолжает Солнышко, словно бы читая поток моих запутанных мыслей. – Ни боли, ни сожаления, ни радости, ни печали, ни даже облегчения… Ничего, Саш.
– Это хорошо, – выдаю первое, что на ум приходит.
Хорошо же?
– Я помылась, легла спать и все забыла.
– Хорошо, – повторяю я.
– А с тобой… Саш, с тобой я все вспомнила… С тобой мне стало больно.
Если вдруг что-то в этот раз…
© Александр Георгиев
«С тобой мне стало больно…»
Прокручиваю эти слова. Инстинктивно отвергаю. Слишком тяжело принять. Внутри очередная война разражается. Но я заставляю себя подавить агрессивно растущий протест и задать висящий как топор над моей головой вопрос.
– Мне не приезжать больше?
Голос звучит глухо и ровно. Но за грудиной бомба разрывается. После опаляющей вспышки в плоть влетают мелкие и острые металлические осколки. Я стискиваю челюсти и терплю, пока эта поражающая огневая волна не идет на спад. Тело накрывает ознобом.
Дышу без остановок только потому, что неосознанно уже тороплюсь надышаться. Смотрю на Соню, стремительно гоняя всю ту информацию, которую сегодня узнал и с которой еще не успел смириться. Ее чрезвычайно много. А вызванных ею эмоций еще больше. Не со всеми мне удается примириться. А некоторые и вовсе еще не опознаны, как влетевшие внутрь меня посторонние объекты.
Она была от меня беременна… Она не могла оборвать эту жизнь, но была готова оборвать свою…
Мне снова хочется орать во всю глотку. Орать без какого-либо смысла. Орать от боли. Орать от бешенства. Орать, чтобы справиться с валом чувств и ощущений, которые не притупляют даже мои ебаные режимы смерти.
Был бы в этот проклятый миг в Одессе, точно бы сорвался и начал вершить правосудие физически.
Соня вздыхает. Тонко. Прерывисто. Со свистом.
Расширяет глаза. Смотрит на меня так же, как и я на нее, не мигая.
А когда, наконец, приоткрывает губы, чтобы дать ответ на заданный мною вопрос, я вдруг понимаю, что не готов его услышать. Слишком свирепый замес за ребрами происходит. Меня, блядь, просто порвет, на хрен, на микрочастицы, которые позже будет не собрать.
– Подожди, не отвечай, – сиплю, касаясь ладонью Сониной нежной щеки. – Я пойду… – голос с хрипом срывается. Теряя возможность говорить, с рваным вздохом и с жестким нажимом тру пальцами свободной руки часть своего лица: крыло носа, уголок глаза, бровь. Опускаю взгляд. – Пойду пройдусь немного… Нужно успокоиться… Ты как? Нормально? – говорить все тяжелее, но я заставляю себя посмотреть на нее.
– Я – да… А ты?
Читаю в ее красивых глазах беспокойство, и даже с ним с трудом справляюсь. Не в силах вымолвить ни слова, сжимаю зубы и просто киваю.
Схватив со стола сигареты, пихаю их в карман штанов и, пошатываясь, валю на выход. Меньше минуты утекает, прежде чем за спиной хлопает дверь подъезда, но облегчения я не ощущаю. Напротив, чувствую, шманает все сильнее. Двигаюсь на каком-то автопилоте. Огибаю многоэтажку. Буквально за угол захожу и отпускаю себя. Издавая накопившиеся непонятные, но определенно дикие отрывистые звуки, яростно атакую кулаками стену здания. Вбиваю, сдирая казанки. Чувствую, как кровь стекает по напряженным рукам. Чую ее запах.
Но не останавливаюсь, пока физическая боль не становится настолько сильной, чтобы убрать фокус с душевной агонии. Пока она не заставляет меня застонать и на выходе сил снова всем телом крупно задрожать. Пока притесненные за грудиной страдания не выпархивают из меня духом черной птицы и, покружив коршуном, не замирают сзади, обнимая крыльями и заслоняя ими весь остальной мир.
Тогда прислоняюсь к шершавой стенке голой спиной и со сдавленным стоном съезжаю по ней вниз. Едва задница касается цемента, из груди выбивает воздух. Я водружаю на колени руки, сцепляю их в замок, притискиваю к губам, натужно вдыхаю носом и даю волю всем остальным эмоциям.
Не знаю, кто придумал, что слезы дарят облегчение. Для меня они как ртуть. И сдержать их не могу – сосуд разбит, и выцеживать
