адски мучительно приходится – скупые, жгучие и чрезвычайно токсичные капли.
Это какой-то пиздец… Полный пиздец… Лютый пиздец!
Столько ужаса, боли, испытаний и душевных мук причинено Соне по моей вине. Я просто не знаю, чем все это перекрыть. Я, блядь, просто не знаю!
Не представляю, как она после всего впустила меня в свой дом. Не представляю… Блядь… Блядь… Допираю, насколько сильно Соня меня любит, и, сука, захлебываюсь гребаными слезами, как желчью. Задыхаясь, размазываю соль по лицу вперемешку с кровью, которая покрывает кисти.
Все причастные к пережитому Солнышком кошмару, конечно, твари. Но подвел ее именно я. Тут-то и вылезает проблема.
Себя мне как наказать?
Возможно ли при таком раскладе искупление? Мое желание быть с Соней, несмотря ни на что – это любовь? Или все-таки махровый, мать вашу, эгоизм?
Ответов не нахожу, сколько не ломаю голову.
Едва дыхание восстанавливается, вставляю в рот сигарету. Одну, вторую, третью… Дымлю, пока демон паралича не сковывает измученную душу и не притормаживает психопатическую работу мозга.
«И я подумала… Ночью проснусь, пойду к мосту и прыгну в Днепр…»
Никогда мне не вытравить из своего сознания эти слова. Уже понимаю: сколько бы времени не прошло, буду помнить Сонин голос, ее взгляд и свои собственные эмоции. За грудиной для них отдельная емкость – новая смертельная рана.
Если бы Соня шагнула в бездну… Моя жизнь тоже бы в тот же день закончилась. Я бы не сомневался. Я бы, блядь, в принципе не думал. Потому как одно дело – существовать вдалеке от нее, но знать, что у нее все нормально. И совсем другое – пытаться продолжать жить, когда ее на этой гребаной планете уже нет!
Возвращаюсь в квартиру тихо. Открываю дверь ключами, которые прихватил, когда уходил. Целенаправленно шагаю в ванную. Не хочу, чтобы Соня видела меня в крови. Только вот даже после душа выгляжу, мягко говоря, паскудно.
Рожа дико опухшая. Глаза тупо убитые и жутко красные. По всему телу свежие царапины. Костяшки сбиты до мяса.
Да уж… Красавчик.
Шляпа. Просто пизда.
Но делать нечего. Вытираюсь и, обмотав бедра полотенцем, иду на кухню, откуда доносится жизнь.
Соня стоит у плиты и что-то помешивает в кастрюле. Зрелище немного сбивает с толку, ведь я никогда не видел, чтобы она готовила. Но я не заостряю свое восприятие. Вдыхаю и заставляю себя заморозить воспаленную чувствительность. Иначе не вывезу.
– Я думала, что ты уехал, – бормочет Солнышко, не оборачиваясь.
Звучит спокойно, но я же заметил, как напряглась, когда я вошел. Пресекая ублюдочные реакции своего организма, поднимаю взгляд, который самовольно упал на обтянутую лосинами маленькую круглую задницу Сони. Курсирую по спине вверх и зрительно ухожу в сторону, переключаясь на самую раздражающую вещь, которую только можно найти в этом помещении – сидящего на столешнице кота.
Судя по взгляду, этот чмошник явно прется, когда я отхвачиваю или лажаю.
– Я же сказал, что пройдусь, – напоминаю хрипло, но ровно.
– Да… Но перед этим спросил, приезжать ли впредь… И надолго пропал.
– Сразу поясню, чтобы ты еще чего-то не додумала: этот вопрос со сроком. Насовсем ты от меня не избавишься. Но если требуется пауза… – даже договаривать трудно. Не представляю, как выдержу хоть сколь-нибудь долгие временные рамки. И все же я должен. – Обозначь прямо, Сонь. Я пойму. И приму.
Блядь… Как я намереваюсь сдержать свое слово, если прямо сейчас вся моя концентрация уходит на то, чтобы оставаться на месте, тогда как чертово нутро стремится подойти и обнять Соню.
– Знаешь… – шепчет она еще тише, продолжая помешивать соус, который по виду и запаху напоминает бешамель. – Я не хочу, чтобы ты считал себя виноватым, – звучит крайне серьезно. И хоть Солнышко до сих пор не смотрит на меня, я подхожу достаточно близко и встаю рядом, чтобы видеть хотя бы ее профиль. Честно говоря, я не думаю о том, что она сказала. Оцениваю ее и с облегчением заключаю, что она, за исключением легкого волнения, выглядит достаточно уравновешенно. – Это я, как позже оказалось, забыла обновить контрацепцию. Проходила на неделю-полторы больше. Все это время мы, конечно же, занимались сексом. А защита была понижена. Не знаю, как я так просчиталась... Наверное, из-за нервной обстановки, которая у нас была в последние месяцы. Я думала лишь о том, как не вызвать у тебя очередной приступ ревности. Была зациклена на этом.
– Сука, это пиздец, – заключаю со вздохом.
– Что именно?
– То, как я себя вел, – признаю, и рожа от стыда вспыхивает огнем. Но я хриплю и извинения, которые задолжал: – Прости.
Соня кусает губы, вздыхает и, выключая плиту, поворачивается ко мне. Тотчас охает и хватает меня за руки, которые я скрестил на груди. Заставляя их развести, тянет одну из кистей на себя.
– Что ты натворил?
– Ничего.
– Кто-нибудь пострадал?
– Нет, – этот ответ выходит достаточно резким, потому что меня задевает то мнение, которое у Сони Богдановой обо мне хранится.
– Давай обработаем…
– Херня. Так заживет.
Выдернув руку из ее теплых ладоней, отворачиваюсь.
Солнышко вздыхает и, достав из духового шкафа стеклянную форму, начинает суетиться с листами и начинкой для лазаньи.
«Я думала, что ты уехал…»
– Ты кого-то ждешь? – спрашиваю, как мне кажется, нейтральным тоном.
Ревную, конечно. Но превращать это снова в паранойю не намерен.
– Вообще-то нет… А что?
– Да так спросил… Никогда не видел, чтобы ты готовила.
– Ненавижу это дело. Но иногда приходится.
– А сейчас зачем?
Говорим тихо. Главное скрыто в интонациях и взглядах, которыми мы все же то и дело обмениваемся.
– Просто захотелось, ясно? – последнее слово совсем шепотом.
– Ясно, – отражаю ей в тон.
Что удивительно, после друг другу улыбаемся. Слабо, будто бы неосознанно и рассеянно. Но сам факт: это происходит. И это поразительно.
Какое-то время, пока Соня возится со слоями лазаньи, молчим. Когда же отправляет форму в духовку, не сговариваясь, а лишь переглянувшись, идем в спальню.
Не то чтобы я на что-то рассчитываю… Настрой не тот. Вообще не тот. Сам себе удивляюсь, но мой полутвердый член, когда скидываю полотенце, чтобы одеться, никаких грязных инсинуаций не выдает. Упаковавшись в чистые вещи, застываю перед Соней с вытянутыми вдоль тела руками. Однако, едва она вскидывает взгляд, я шагаю и все-таки делаю то, к чему стремился после улицы – обнимаю ее.
И
