— Ты бросила меня с гребаным новорожденным и без всякой причины. Я на три года выпал из жизни, а ты объявляешься здесь и снова все рушишь. Что ж, очень жаль. Ты как отрава. Я не хочу, чтобы ты приближалась к девочкам. Ты либо исправляешь документы и передаешь мне полную опеку, либо остаешься моей женой. Доведи дело до суда. Ты знаешь, что я все равно выиграю и получу опеку. Но ты ведь этого не сделаешь, да? Ты же не хочешь, чтобы кто-то узнал о твоей здешней жизни?
Тара ничего не отвечает.
— Все в твоих руках, милая.
Она смотрит мне в глаза и хмурится.
— Не будь таким злобным.
— Поверь мне, Тара, ты еще не видела, каким злобным я могу быть, когда речь заходит о безопасности моих детей.
— Безопасности? — фыркает Тара, приглаживая растрепавшиеся на ветру волосы. — Я же не собираюсь причинять им вред, Бэррон. Перестань драматизировать.
— Уходи. Убирайся с моей земли.
— Мне нужно поговорить с Кейси, — упирается она, будто я должен дать ей такую возможность.
— Черта с два, — я буравлю ее взглядом, таким же твердым, как и моя позиция. — Убирайся с моей гребаной земли, пока я не вызвал шерифа.
Тара смотрит мне в глаза, на ее лице написано «пошел ты».
— Ты не можешь влюбиться в эту девушку. Бэррон, она — прислуга. Она зарабатывает на жизнь, убирая дерьмо за моей собакой.
Я ненавижу то, как Тара произносит «эта девушка», как будто Кейси для меня недостаточно хороша. Я не знаю всей ситуации, но я слишком хорошо знаю Тару, чтобы не верить тому, что она говорит. Но то, что она ведет себя так, будто Кейси какое-то отребье, меня задевает. Ее отъезд из Калифорнии, вероятно, был связан с Тарой. Она сбежала от всех, кого всю жизнь чем-то не устраивала.
Ухмыльнувшись, я скольжу глазами по телу Тары.
— Эта девушка больше женщина, чем ты когда-либо была или будешь.
Тара чуть отходит, но стоит прямо, уперев руки в бедра.
— Дай мне с ней поговорить.
— Нет, хватит причинять боль и ей. Уходи. Это у тебя хорошо получается.
У нее отвисает челюсть, а голос повышается на октаву.
— Ты шутишь.
Я мотаю головой.
— О, я совершенно серьезен, дорогая.
Тара отступает на шаг, и я впервые вижу, что она нервничает.
— Теперь я понимаю, почему тебя бросила.
— Теперь и я понимаю, почему никогда не пытался тебя вернуть.
29
Всё имеет последствия.
КЕЙСИ
Почему она сюда приехала?
О, вот вопрос еще лучше. ПОЧЕМУ ТЫ ЕМУ НЕ СКАЗАЛА?
Потому что ты тупица, как сказала бы Кэмдин.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь отдышаться, но все равно задыхаюсь. Кажется, у меня сердечный приступ. Или приступ паники. Это не одно и тоже? У них одинаковые симптомы? Мне вытянуть руку над головой?
Нет, нет. Это если задыхаешься.
Подышать в бумажный пакет?
Нет, это при гипервентиляции.
Мне нечем дышать. Но сердце бьется. Оно сердится и злится на меня.
— Кейси? — Кэмдин дергает меня за руку. — Ты в порядке?
Я думаю, что киваю, но кто знает.
— Папа? А кто эта девушка? — спрашивает Кэмдин как только Бэррон входит в дом и захлопывает за собой дверь.
Не обратив внимания на вопрос Кэмдин, он кладет обе руки на кухонную стойку и опускает голову. Он злится? Он меня ненавидит? Что ему сказала Тара?
У меня куча вопросов, но не уверена, что получу на них ответы. И я уж точно их не заслуживаю.
— Я хочу есть, — говорит Сев, поглаживая кота, который лежит на столе и слизывает с печенья глазурь. И не дожидаясь, пока кто-нибудь ее остановит, Сев берет это печенье и съедает его.
Я не знаю, кто недоволен больше — Бэррон или кот, чье печенье слопал ребенок.
— Я отвезу девочек к своему отцу, — произносит наконец Бэррон, и в его голосе слышны нотки, которых я раньше не слышала.
Кэмдин упирает руки в бедра.
— Я хочу испечь печенье! — она держит формочку для печенья в виде оленьих рогов, который откуда-то вытащила, когда мы вошли в дом. — Ты сказал, что мы будем печь печенье.
Лицо Бэррона немного смягчается.
— Мы испечём его сегодня вечером, — он наклоняется и целует ее в лоб, а затем подает ей куртку. — Мне нужно поговорить с Кейси, а бабушка Ли приготовила для вас особое угощение.
— Не хочу я угощенья, — говорит Сев, плюхнувшись на пол у его ног. Ведьминская шляпа, которую она носила все утро, спадает у нее с головы. — Я хочу писюньки.
Я изо всех сил борюсь со смехом из-за того, как она произнесла «печеньки», но сдерживаю себя, зная, что сейчас всем не до смеха.
— Надо говорить «печеньки»! — орет в ответ Камден, витающее в воздухе напряжение доходит и до нее.
Сев пинает ногой сестру.
— Я так и сказала! — кричит она, и вслед за этим раздаются надрывные рыдания.
Все на взводе, и девочки теперь этим подпитываются. Одна плачет, другая по неизвестным ей причинам злится на своего отца.
— Нет! Ты сказала «писюньки». Такого слова даже нет!
— Господи Иисусе! — стонет Бэррон, проводя руками по лицу. — У бабушки Ли тоже есть печеньки. А теперь вставайте и тащите свои задницы в грузовик, — предупреждает он, глядя на девочек.
Они почти сразу подчиняются. Черт, даже я подумываю о том, что мне стоит забраться в грузовик.
И вот тогда Бэррон впервые поднимает на меня глаза с тех пор, как зашел в дом. Я оцениваю его реакцию. Жду. В пяти шагах от него жмусь к холодильнику, у которого он впервые меня поцеловал. Бэррон стискивает зубы, сужает глаза. Он подходит ближе, наше дыхание смешивается.
— Тебе лучше быть здесь, когда я вернусь. У меня к тебе много вопросов, — его голос — едва слышное шипение, но в нем звучит предупреждение.
Я сглатываю. В прямом смысле слова. Пытаюсь ему ответить и чуть не захлебываюсь собственной слюной. Мне снова нечем дышать. Слова испаряются. Что это были за слова? Что я собиралась сказать? Что я заставила его поверить, что ворвалась в его жизнь?
Эта часть была правдой. Я не знала, где именно он живет в Амарилло.
Это была судьба, так ведь?
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут же замолкаю, когда брови Бэррона взлетают вверх в молчаливом предупреждении — в приказе заткнуться.
Я смотрю, как Бэррон уводит девочек, полностью готовая к тому, что вижу их последний раз. А что, если так? Позволит он мне с ними попрощаться? У меня душа уходит в пятки, и я ненавижу это чувство. Мне даже не нравится кататься на американских горках, так что я и это чувство — мы друг другу не нравимся. Я хочу убежать, спрятаться от выражения его лица, но не могу. Я заварила эту кашу. Поэтому должна встретиться с ним лицом к лицу и все объяснить.
Какого черта я решила, что остаться — это хорошая идея? Ах, да. Потому что мне было страшно. В штате Карнатака на юго-западе Индии новорожденных выбрасывают из окна на импровизированное одеяло с высоты в тридцать футов, чтобы привлечь внимание толпы. Это не очень хорошая идея.
Три недели скрывать от Бэррона нашу связь с Тарой было реально плохой идеей.
Я идиотка. Чертовски тупая идиотка, и меня следовало бы выбросить из окна.
Осознание этого поражает меня, как пуля в сердце. И тогда я разражаюсь рыданиями. Я знаю, что не имею права жалеть себя за свои поступки, но это не заглушает боль.
Через двадцать минут я слышу, как к дому подъезжает грузовик Бэррона. В ожидании его я нервно мечусь по кухне. Бэррон входит в дом и бросает ключи на кухонную стойку. Я готовлюсь к словам, которые наверняка услышу, потому что заслужила их, и они причинят боль. Но ничего не приходит. Ни гнева. Ни криков. Вообще… никакой реакции.
Бэррон делает ровный, контролируемый вдох.
— Ты осталась. Хм. Я был уверен, что ты уйдешь.
— Куда мне идти? Стопануть лошадь? — с сарказмом говорю я, потому что жутко нервничаю, а когда я нервничаю, то становлюсь саркастичной.
