Бэррон ничего не отвечает. Ни слова, только смотрит, да, этого достаточно, чтобы у меня похолодела кровь. Чтобы я была готова умолять его трахнуть меня на этой кухонной стойке. Срань господня. Почему этот взгляд такой чертовски горячий? Привяжи меня к своей кровати. Сделай своей заложницей. Излей на меня весь свой гнев.
«Кейси, нет».
Скажи что-нибудь. Объяснись.
— Прости, — поспешно говорю я. — Я могу уйти. Я не…Прости, что я ничего не сказала.
Бэррон поднимает руку, качает головой и показывает на холодильник.
Хорошо. Что это значит? Я замечаю, что его рука в крови.
— Боже мой, твоя рука.
— Все в порядке.
Бэррон проходит мимо меня и открывает дверцу холодильника. Дотянувшись до стоящего в морозилке Southern Comfort (прим. пер. марка ликера), он откручивает крышку и подносит бутылку к губам. Наши взгляды встречаются. Сделав прямо из бутылки два глотка, он ставит ее на стойку. Бэррон удивительно… расслаблен. Я пытаюсь расшифровать выражение его лица, сжатые губы, его дыхание, все это, но не могу. Правда в том, что я не очень хорошо знаю этого парня. Может, он один из тех, кто скрывает свои эмоции, а затем срывается на тебе, когда меньше всего этого ждешь. Таким был мой отец.
Прикусив губу, я тереблю рукава своего свитера, думая, получится ли у меня задушить себя ими и больше не чувствовать эту боль.
— Ты, наверное, очень на меня злишься.
— Я не злюсь, — шепчет Бэррон, уставившись на бутылку и покачивая головой
Он смотрит мне в глаза, его губы сжаты в тонкую линию.
— Ладно, я злюсь. Но мне любопытно… ты знала, когда тут появилась?
— Кто ты такой? Технически нет. Но о тебе я знала.
Я смотрю на него, и он смотрит мне в глаза. Я сажусь рядом с ним и начинаю объяснять.
— Когда я проезжала ваш город, то не знала. Клянусь. Я просто ехала, а потом ни с того ни с сего разразилась буря, и… я понятия не имела, где ты живешь.
Я вздыхаю, понимая, что это не совсем правда.
— Я знала, что ты живешь здесь, в Амарилло, потому что пару раз отправляла тебе по почте бумаги, но это не значит, что я запомнила твой адрес и не собиралась искать тебя или типа того. Когда той ночью ты назвал свое имя, я сложила два и два.
— Я так и думал, что-то в этом роде.
Бэррон делает глубокий вдох, встает и начинает расхаживать по кухне, все еще держа в руке бутылку Southern Comfort.
— Но именно в ту ночь ты должна была мне все рассказать. До того, как это зашло слишком далеко.
— Знаю, но я этого не сделала.
Я продолжаю сидеть у кухонного острова, боясь пошевелиться. Мои слова не имеют никакой силы, но я говорю:
— В свое оправдание скажу, что я пыталась уехать. Несколько раз.
Бэррон подходит ко мне, и я встаю. Поставив бутылку на кухонную стойку, я замечаю, что он сохраняет самообладание, но все еще зол. Его темные глаза заглядывают в мои.
— Почему ты просто мне не сказала? Я бы, наверное, посмеялся над этим, но теперь мне кажется, что ты сделала это специально, чтобы причинить мне боль.
— Я никогда не хотела причинить тебе боль, — умоляю я, надеясь, что он меня поймет. Мои слова полны мольбы и отчаянья, потому что я не могу смириться с тем, что он думает, будто я его использовала. — Я хотела тебе сказать, но каждый раз, когда я пыталась, время оказывалось неподходящим, и мне не хотелось разрушать то, что у нас было.
Бэррон осторожно поднимает руку, касаясь большим пальцем моей щеки. Он молча и пристально смотрит мне в глаза. Как будто оценивает мою честность.
— Я бы хотел, чтобы ты сказала мне правду до того, как вовлекла в это их.
Их? Его дочерей. От его слов у меня замирает сердце. Я вздрагиваю. Его заявление сбивает меня с ног, и кажется, будто я придавлена к земле тысячей фунтов стали. Извинения застревают у меня в горле, но мне удается сказать:
— Прости.
Потянувшись за Southern Comfort, он делает из бутылки еще один глоток, а затем с грохотом ставит ее на стойку.
— Ты уже это говорила, — огрызается Бэррон и делает еще один глоток.
И еще один.
Бэррон ставит бутылку на место и вздыхает.
Я сглатываю, горло обжигают слезы.
— Я должна идти. Я могу уйти.
Пространство между нами заполняет тишина, и я стою словно парализованная, не зная, что мне сказать или сделать.
Бэррон поднимает бровь, его дыхание легкое и свободное.
— Не будь такой, как она.
Это меня задевает. Глубоко.
— Что?
— Не входи в их жизнь и не уходи прямо перед Рождеством.
Я быстро моргаю, пытаясь понять, о чём он говорит.
— Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Я… не знаю, чего хочу, — признается Бэррон. — Я даже не знаю, как осмыслить последний час, но точно знаю, что, если ты от них уйдешь, это их раздавит. Так что не уходи. Останься. А потом после Рождества мы все обсудим.
По моим щекам катятся слезы. Его броня ослабевает, и он подходит ближе. Обдумав свои слова, Бэррон качает головой.
— Не плачь.
Бэррон шепчет эти слова, как будто мысль о том, что я плачу, причиняет ему боль.
— Я чувствую себя гребаной задницей, — всхлипываю я в ладони.
— Ты вроде как ей и являешься, — фыркает Бэррон, но потом смеется.
Я опускаю руки и смотрю на него.
— Ты только что назвал меня задницей?
— Да, — Бэррон подносит к моим губам бутылку. — Это поможет.
Я беру бутылку, делаю несколько глотков, а потом смотрю на него. Он прав. Это действительно поможет.
— Ты уверен, что хочешь, чтобы я осталась? Я могу уехать. Я пойму, если ты больше никогда не захочешь меня видеть.
Бэррон прикасается ко мне, его рука скользит по моей щеке.
— Знаешь, что больше всего взбесило меня в ее появлении?
Мне до смерти хочется узнать, о чем они говорили, но я решаю, что это их дело. Я также не могу игнорировать защитную позицию, которую он занял, когда девочки находились рядом с Тарой. Бэррон буквально загораживал их собой.
— То, что она увиделась с девочками?
— Да, — кивает он, проведя рукой по волосам. — Но Тара вела себя так, будто ты недостаточно хороша.
Мои губы дрожат, потому что впервые в жизни кто-то увидел меня настоящую. Девушку, которая всегда рада повеселиться, которая живет на вечеринке и легко смеется над собой, потому, что по-другому нельзя. Я не хочу никого обременять своей печалью, скрытой глубоко внутри. Я прячусь за юмором, потому что где-то на этом пути мне постоянно твердили: «Кейси, ты недостаточно хороша. Недостаточно худая. У тебя не идеальные губы. Слишком тонкие волосы. Слишком пышные формы. Кривые зубы.» Все то, за что меня критиковала мама. Мне хотелось, чтобы мой голос был громче, чем у нее.
У меня перехватывает дыхание, когда он на меня смотрит. Ждет. Мой пульс учащается, на щеках появляется румянец, и я инстинктивно смотрю вниз, не в силах выдержать его взгляд. Бэррон знаком со мной, в лучшем случае, около месяца, но знает обо мне больше, чем члены моей семьи.
Бэррон приподнимает мой подбородок, и у меня внутри зарождается нехорошее чувство.
— Ты достаточно хороша, — уверяет меня он. — Любой, кто этого не видит, — чертов идиот.
Прежде чем я успеваю осмыслить его слова, его губы прижимаются к моим. Один раз.
— Прости, — спешу снова сказать я, потому что считаю это необходимым, но не отстраняюсь от него. Я жажду подтверждений. Все еще. Всегда.
Бэррон обхватывает руками мое лицо и качает головой.
— Больше не говори это.
В его тоне все еще есть намек на гнев, и я не знаю точно, из-за меня или из-за Тары, но независимо от этого, я оставляю свои извинения при себе.
Бэррон опускает руки, и я чувствую, как с него спадает напряжение. Мне хочется его утешить, потому что тут, черт возьми, только что ни с того ни с сего объявилась его жена, и я знаю, что ему приходится нелегко. Не только из-за того, что происходит между нами.
— Чего она хотела?
— Чтобы я подписал бумаги о разводе.
— Почему ты их до сих пор не подписал?
